– А что ваш супруг теперь поделывает, Анна Васильевна?
– Коленька-то? Коленька возглавляет.
– И давно это он?
– А как в Кострому переехали. Сразу. Приходит он это, как сейчас помню, домой, на лице пафос, галстук набоку, руки трясутся, и даже папироску не с того конца зажигает. Ну, говорит, Анюта, вот оно началось, стихийное движение соцсоревнования, и я прямо-таки не могу его не возглавлять на данном отрезке времени у себя на переплетной фабрике.
– Включился, значит?
– Насчет включения не скажу. Даже обиделся, когда спросила. Я, говорит, временно не в состоянии включиться по случаю ревматизма и переутомления. И опять же вставать рано и в глубоких калошах на фабрику бегать, как какой-то неквалифицированной единице. Но возглавлять буду. Так вся семейная жизнь и пошла прахом.
– Да что вы, родная?
– И не говорите. С утра, как встанет, запрется – и писать. Чаю, спросишь, не надо ли, так и на то даже обижается. Ты, говорит, у меня своим неприятным голосом все красивые фразы из мышления выбиваешь. Все резолюции писал. У Вовочки все тетрадки израсходовал. Напишет, выучит наизусть и Анисью нашу заставлял по тетрадке его спрашивать – и на фабрику. А там, знаете, помещение большое, здесь речь, там речь, – домой вернется – прямо лица нет. Не переутомляй, говорю, Коленька, себя. Нет, говорит, переутомлю. Брось, говорю, возглавлять. Нет, говорит, не брошу.
– Ну и как?
– Слава богу, все благополучно кончилось. Перевели в Тулу. А там опять это самое – ударное. Опять возглавлять начал.
– Сам?
– Сам. Остальным некогда было. И люди черствые. Сделались ударниками и в ус себе не дуют, а все остальное на Коленьку свалили. Я уж ему от всего сердца советовала: плюнь ты на них, сделайся ударником, – может, легче будет. А он вторично обижается. Это, говорит, при моих нервах – и в рядовые ударники записываться. При моем размахе незаметным винтом болтаться? Так ты своего мужа расцениваешь? Даже абажур от огорчения разбил. Розовый. И прямо к ночи домой приходить стал. И все на торты жаловался. Прямо, говорит, невозможно руководить стало. Как собрание – так торт. На одном – сливочный, на другом – ореховый, а я один. У меня, говорит, ни нервов, ни желудка не хватает. Потом, слава богу, и здесь кончилось.
– Перевели?
– Сам ушел. Обидели. Какой-то субъект на торжественном заседании спрашивает: а почему, мол, вы, Николай Семенович, не ударник? Коленька, конечно, стерпел и мягко возражает: пардон, а кто же возглавлять будет, если все в ударники бросятся? Ну конечно, не поняли его. Обиделся, взял отпуск и уехал. В Пензу перевелся.
– Хорошо устроился, золотая?
– Куда там! Опять возглавлять начал. Разве у нас может культурный человек спокойно жить и работать? Стахановское началось. Я уже заранее говорю Коленьке: не мучь себя, нервы у тебя средние, ревматизм наблюдается, попробуй работать. Я где-то в газетах читала, что за работу деньги платят. И вижу я, что ходит мой Коленька сумрачный такой, некрасивый и даже вздыхает в коридоре. На кого, спрашиваю, Коленька, обижаешься, а если нет, то почему? Раскрыл он мне душу около ванной: я, говорит, Анюта, разочаровываться стал. Теперь, говорит, Анюта, для человека моего широкого размаха просто гибель. Кругом – сплошная разруха настроения, грубый эгоизм и полное крушение общественных горизонтов. Возьми, например, Семенухина и положи нас с ним на весы. Что он и что Я? А Семенухин полторы тысячи зарабатывает, а у меня четыреста восемьдесят с вычетами. И возглавлять не дают. Обидно мне стало за единокровного мужа. Девять лет вместе живем. Попробуй, говорю, Коленька, примирись с положением, стань стахановцем, – может, чего-нибудь выйдет.
– А он что?
– Сердится. Даже угрожать начал, что гриппом нарочно для меня заразится. Я, говорит, может, и стал бы, если бы от меня пафоса потребовали, а они что требуют? Чтобы мой упаковочный цех на две нормы выше работал. Я, может, стахановское движение до корней понял, я, может, конкретные заветы у себя в душе выносил, а они мне тарой и упаковкой в морду тычут. Упаковывать, говорит, всякий человек без заслуг может, а возглавлять – не всякий.
– Ну дали бы уж человеку возглавлять что-нибудь...
– Сухие людишки. И даже не стесняются. В фабричном доме живет – так кругом такие нахалы! Кто с новым патефоном по лестнице шлепает, кто пианино в квартиру впирает, кто мебель тащит, а такой человек, как Коленька, сиди и смотри. Затерли работника.
– И не говорите, дорогая! У нас это всегда. Пусть отпуск бы взял, что ли.
– Берет. В Евпаторию едет. А оттуда – в Казань. Там у него родственник – дядя – на свечном заводе служит. Насчет места ничего не скажу. Да и где Коленьке при его нервах местом интересоваться. Устроится возглавлять – и за то слава богу!
Аркадий БУХОВ (1936)
Евгений Гонтмахер, член экспертной группы «Европейский диалог»: «Нынешняя ситуация вокруг образа жизни некоторых высших чинов, которая выплеснулась в последнее время в публичное поле, в чем-то начинает напоминать общественные процессы вокруг позднесоветской номенклатуры».
Встречаетcя рыжий с избитым. Причем сильно.
– Привет! Что с вами случилось?
– Ничего особенного. Просто ночью в парке на меня напали трое парней.
– Почему?!
– Почему трое? Потому что четвертый был уже такой пьяный...
– Я не спрашиваю, почему их было трое. Я спрашиваю, почему на вас напали.
– Потому что я был один, а их было трое. И я шел ночью по парку. Я уже говорил об этом.
– А по какому парку вы шли?
– По тому, который рядом с нашим домом.
– А, видите! Так это из-за вас я не мог заснуть до утра?
– Как это?!
– Так это! Мои окна выходят на парк. И около двух ночи я проснулся от крика. Я так разнервничался, что уже совсем не мог спать.
– Это я кричал.
– Точно! Вы себе кричали, а я не мог заснуть до утра!
– Мне очень жаль, но их было трое...
– Дорогой... Это не аргумент! Как по мне, так их могло быть даже десятеро. Неважно, сколько их было. Самое главное, что из-за каких-то негодяев порядочный человек не мог сомкнуть глаз до утра. А мне на работу к восьми!
– Но они могли убить меня!
– Могли, но не убили. А вы могли меня не разбудить, но разбудили.
– Я кричал: «На помощь!..»
– Вы можете это кричать у себя дома, а не в общественном месте. Кроме того, посреди ночи. После 23.00 положено соблюдать тишину. Вы подумали о том, что можете всех разбудить?!
– Так я для этого и кричал – чтобы кто-то проснулся!
– А, видите! Вот где собака зарыта! К сожалению, пресса права. Бессердечие – это болезнь XX века!
– Как это?!
– А вот так! Один человек кричит себе посреди ночи, не думая о десятках порядочных граждан, которые вполне заслужили отдых. И которым утром надо идти на работу. Но пусть просыпаются... А что?! Кто-то же должен знать, идет ли кто-то ночью по парку спокойно или нет.
– Но...
– Нет, дорогой! У вас, может, и есть аргументы, но я, несомненно, прав. Бессердечие общества нас погубит. Вы себе кричите посреди ночи, потому что вам безразлично, выспится ли такой, как я, или нет. Вас разве это заботит?! Вы думаете только о себе.
И рыжий, холодно попрощавшись, ушел. Несколько дней спустя он услышал по радио стих. К тому же пера избитого.
Не взывай о помощи ночью,
Потому что кого-то разбудишь,
Стены ведь тонкие очень,
А за ними – спящие люди...
Не взывай о помощи ночью,
Потому что кого-то разбудишь –
Сон потеряет, а ради чего?
Ведь мог бы спокойно спать дальше.
Не взывай о помощи ночью –
Нельзя нарушать тишину...
Если хочешь кричать, кричи вполголоса,
Дабы крика никто не слышал...
«Ну что же, – подумал рыжий, – до Харасымовича ему, увы, далеко. Но для начала неплохо. В любом случае направление правильное. И пусть мне кто-то скажет, что бессердечие – это безнадежная болезнь! Хватило лишь одного разговора, и парень излечился».
Не исключено, что рыжий опять прав, к сожалению. Впрочем, рыжим всегда везет.
(1980, перевел c польского С. Гаврилов)
Георгий Ефремов, поэт, публицист: «У нынешней России, как у любого политического существа, привычного к почти непрерывной коме, летаргии или анабиозу, не просто нет гражданского общества, но вообще никакого нет. Есть жирующие, регулярно сменяющие друг друга клики, которые беззаветно паразитируют на терпеливом равнодушии населения, запуганного и безучастного к себе самому, к будущим судьбам своих детей и сограждан».