Сегодня мало кто помнит, как в нашей стране одно за другим исчезали еврейские местечки, словно их и не было! Те евреи, которым удалось спастись во время погромов, были сметены с лица земли другой бурей. Марш пятилеток шагал по улочкам моего детства из дома в дом. Порою местами неожиданно вспыхивала зеленым светом пробившаяся из-под мертвой земли трава, и эти яркие пятна, казалось, беззвучно кричали о сиротстве разрушенных мест…
Вначале в большой мир из местечек потянулась молодежь. Легионы комсомольцев с горящими глазами разлетелись по необъятным просторам СССР, вливаясь в ряды ее строителей. Вослед им двинулись старики, и вот тогда-то, вконец опустев, местечки покрылись пылью забвения. Разъехались все, кто куда, а за ними поплыл по течению и я. Мои губы шептали слова прощания годам детства и юности, и длинная череда воспоминаний долго бежала за мной. Она и теперь не отпускает меня, до боли сжимая мне горло, и я знаю, что так будет всегда, до конца моих дней…
Помню, как собирали субботние лампы, талит и тфиллин, старинные книги и домашний скарб и укладывали их в картонки и ящики. Ибо отныне этим вещам предстоял длинный путь к незнакомым местам. Вместе с ними, тоскливо оглядываясь на родные места, шагали к вокзалам вереницы лавок и синагог. В дороге путников догоняла осень, земля выталкивала из себя сладковато-гнилые запахи, и теплый густой туман низко стлался над полями. Налетал ветер, в который раз равнодушно перелистывая книгу истории нашего народа.
Большие города встречали нас настороженно. Потоки беженцев затопили улицы и рынки столицы, и за городской чертой рождались новые районы. В одном из них обрел приют и я, поселившись в крохотной комнате с двумя странными существами – ребом Исаром Пинхасом и Шлэймеле Малкиелем. А пока суд да дело, накатила и отшумела осень, а там и зима подоспела, настоящая северная зима с синими обжигающими морозами…
…Я выхожу во двор, сажусь на пенек и с любопытством гляжу на окружающий меня мир. На рассвете Гавриловка затянута сизым дымчатым сумраком, ветер треплет взлохмаченные верхушки сосен, тучи наползают друг на друга, и на земле становится темно и бесприютно. Под утро реб Исар отправляется на утреннюю молитву. Он держится молодцевато, лицо его гладко выбрито, а статные плечи скрадывают добрый десяток лет из его пятидесяти. Увы, реб Исар слепой, он осторожно идет с палкой-поводырем, тщательно ощупывая твердые бугры корневищ, достающих до самого полотна железной дороги. Вот вскрикнул свисток паровоза, в небе мигнул зеленый глаз светофора… По двору одиноко слоняется изголодавшийся пес, над головой, истошно крича, пролетает стая ворон… Мир велик и равнодушен…
Я возвращаюсь в нашу обитель. В комнате, как всегда в это время, склонившись за столом над бумагами, сидит чудаковатый Шлэймеле. Он бледен, но в глазах его столько огня, что кажется – вот-вот полыхнет и сожжет бумагу перед ним. Увидев меня, Шлэймеле молча протягивает мне исписанный листок, требуя взглядом, чтобы я его прочитал. Ничего не поделаешь, я вынужден подчиниться. При тусклом свете припозднившегося утра я пытаюсь постичь смысл ночных видений моего одержимого соседа, называющего себя Машиах Бен-Давид. Итак, вот одно из его «откровений»:
«Сумма силы жизни ограничена шестью днями сотворения мира. Количество силы жизни вечно, нельзя ни добавить и ни убавить. Ум человеческий – высшая ступень силы жизни – неравно распределен между народами, живущими на земле… Ты выбрал нас из всех народов, и плохо будет тому еврею, кто отступится от своих. Я, Шлэймеле Малкиель, Машиах Бен-Давид, я приду и спасу свой народ!..»
«Я приду и спасу!» – бормочет он в исступлении и стремительно выходит из комнаты. Я вижу, как он торопливо семенит по узкой заледеневшей дорожке. Справа от нее тянется ряд облезлых, доживающих век кустов, а слева затаился загадочный зимний лес.
В комнату входит хозяйская дочка Катюша, высокая девушка с болезненным румянцем на лице. Она, как всегда, пришла прибрать нашу комнату, и, конечно же, первый ее вопрос был о ребе Исаре. И я думаю тогда, что странная дружба связала этих двоих – молодую девушку, пораженную тяжелым недугом, и завершившего полный круг жизни слепого человека.
Итак, покончив с утренними делами, я отправляюсь в Москву. Я тогда работал в строительном тресте в Сокольниках, где подымали один из крупнейших в Европе автозаводов. Весь тот зимний сезон я добросовестно пропахал в бригаде Вани Аканова. А через два года, когда завод был построен, наш «командир» Ваня получил орден. И ежедневно возвращаясь с работы за полночь, я валюсь без сил на свою кровать. Реб Исар по-детски всхлипывает во сне, Шлэймеле не спит и лежит молча. Крики лесных обитателей, долетев до дверей нашего дома, обрываются на пороге.
На хозяйской половине дома надрывно кашляет Катя. Исар просыпается, прислушивается, потом встает с постели. Должно быть, его большому телу тесно пространство нашей каморки… Стараясь ступать бесшумно, он на цыпочках заходит в Катину комнату со стаканом воды. «Попей, милая, легче будет», – заботливо шепчет он. И правда, кашель смолкает, и синяя ночь по-прежнему равнодушно заполняет наше пристанище. Уже сквозь сон я слышу благодарный голос девушки: «Посиди со мной, Исар Матвеич! Какая у тебя теплая рука…» Катя еще что-то бормочет успокоенным голосом, но я засыпаю.
Спозаранку меня будит резкий голос:
– Исар, сын Тувьи, ответь мне: еврей ты или нет?
– Еврей, еврей! – отмахивается от него Исар и снова засыпает.
– Какой же ответ дашь ты, ветвь от древа Израилева, Машиаху, когда он спросит тебя? Ответь мне, отравленный блудом!
Махнув наконец на него, как на прокаженного, старик открыл дверь и вышел.
На улице стояло тихое, снежное утро, редкий прохожий, мелькнув, растворялся в молочном тумане…
Шлэймеле вскоре вернулся и лег, натянув на голову одеяло. В окне домика напротив зажегся свет, и чернобородый еврей закачался с молитвенником в руке, и вместе с ним качалась его тень. Я поспешно оделся и заторопился в город на работу. Вагон был, как всегда, набит невыспавшимися рабочими и молочницами.
А в начале весны болезнь поразила и меня, и я с месяц провалялся в больнице Семашко. Когда я выписался, весна была в разгаре, каждый уголок моей души пел и был полон радостных предчувствий. Самым близким мне другом стал пенек в саду возле нашего дома, где я просидел много часов, вслушиваясь в предрассветные звуки… Лед, сковавший реку, заметно потемнел, возникшие на нем трещины обещали скорое половодье. В мокром саду уже проклюнулись первые несмелые ростки. Солнце, как заботливая молодая мать, неутомимо кружило над лесом, раскинувшимся вблизи нашего дома.
Вдоль рельсов прошли реб Исар и Катюша – она провожает его в синагогу и бережно поддерживает за локоть, чтобы он – не дай Бог! – не споткнулся о толстые связки корней, путавшихся под ногами. По лицу девушки было видно, что болезнь ее обострилась. А легкий ветерок разносил весеннюю радость, одаривая ею весь мир. Мимо меня задумчиво просеменила курица, а в нашем окошке мелькнуло свирепое лицо бедняги Шлэймеле, с ненавистью смотревшего на парочку…
Через несколько дней реб Исар женился на Катюше и перебрался в ее комнату. В доме по этому случаю устроили вечеринку, из города приехала дочь слепого, слушательница курсов Коммунистической академии Рахиль Пинхас. Федоровна, наша хозяйка, приготовила угощение, и гости, как и принято на свадьбе, пили вино и ели блины с мясом. Рахиль, худенькая девушка с усталыми глазами, произнесла такой тост:
– Товарищи! Перед вами мой слепой отец и его жена Катерина. Проклятые деникинцы замучили отца и лишили его глаз… Они забыли, что за нами стояла советская власть и Красная армия, проливавшая кровь за наших советских людей. Вот он, мой отец, один из них, со своей женой Катериной.
Так примерно говорила Рахиль, и слезы блестели в ее утомленных глазах. Реб Исар, слегка захмелевший, выглядел счастливым. Он запел известную в наших краях песню:
Может быть, вы видели или слышали, что было в Каменеце?
Полюбил парень девушку…
Пришел Яша к Ривке, стал в дверях, а в сердце пылает огонь!
Если ты не пойдешь за меня, Ривка, истаю, как свеча…
Молодая, преданно глядя на своего избранника, то и дело покашливала и подносила к губам платок. Шлэймеле был заметно раздражен и что-то сердито сказал жениху.
Настал Песах, вода в реке вздулась и понеслась, загребая куски талого льда. В тот вечер мы втроем – реб Пинхас, Шлэймеле и я – отправились в синагогу. Здесь я как бы заново увидел забытую картину, и задвинутые в уголок души воспоминания разом ожили. Знакомые светильники, святой ковчег, морщинистые старики… Каждый угол молитвенного дома, каждая вещь – все говорило со мной на языке моего детства. Шлэймеле – много ли ему надо – впал в полный экстаз. Лицо его было так бледно, что мне подумалось: наверное, такие лица были у наших пророков… Я вышел на улицу.
Прошел поезд – казалось, что его стучащие колеса хотят донести до нас шум целой страны. Потом тишина снова сомкнулась над Гавриловкой, я шел вдоль беснующейся реки и, завороженный таинственной красотой ночи, испытывал непонятное волнение. Наконец мои друзья вышли из синагоги, и на улице загремел голос несгибаемого чудака Шлэймеле.
– Ты спишь с чужой женщиной! Какой ответ ты будешь держать перед Всевышним?! – гневно кричал взвинченный святоша.
Реб Пинхас с достоинством ответил:
– Я скажу ему: «Глаза мои Ты взял, и я не могу видеть лицо Твое…» Шлэймеле, отведи меня домой!
– Нет у тебя никакого дома! – заорал старик. Внезапно он потянул Исара к отвесному берегу и с силой столкнул его в воду. Я услышал громкий всплеск от падения большого тела. Не помня себя, я помчался туда. К счастью, Исар, бывший когда-то отличным пловцом, успел добраться до берега. Он сильно дрожал, но не произносил ни слова.
– Ненормальный! – крикнул я. – Скорее домой, реб Исар, вам надо переодеться!
А этот безумец Шлэймеле, не останавливаясь, понесся вперед, даже не пытаясь оглянуться. Над нами горели тысячи звезд, шумел ветер, ревнитель устоев кричал в воздух:
– Адонай!..
HYPERLINK \l "linktostr1045"Река торопила куски льда, ибо и у них была своя дорога, по которой они неслись, толкая друг друга.
1934 г.
Подписаться на газету в печатном виде вы можете здесь, в электронном виде здесь, купить актуальный номер газеты с доставкой по почте здесь, заказать ознакомительный экземпляр здесь