Май 31, 2019 – 26 Iyyar 5779
Отложенный Холокост

У Катастрофы европейского еврейства как одного из самых трагических событий мировой истории есть некое проявление, которое можно назвать отложенным Холокостом. Некоторые писатели, которые пережили его в юности, вполне благополучно, на первый взгляд, живя после войны и получив читательское признание, в конце концов кончают самоубийством. Катастрофа живет в них, отражаясь в творчестве (самое сильное из того, что ими написано, посвящено этой теме), и рано или поздно догоняет их жизнь, отбирая ее, словно избавляя от страдания, которое терзает их души.
Весной 1970 г. бросился с моста в Сену великий немецкий лирический поэт Пауль Целан. Ему было 50, он был признан во всем мире, материально благополучен, женат на красивой французской аристократке, казалось бы, жить и жить… Но позади у него, еврея из Черновиц, было гетто, трудовой лагерь, гибель родителей, позади была «Фуга смерти» – одно из величайших стихотворений, посвященных Холокосту.
Летом 1951 г. отравился газом 28-летний польский поэт и прозаик Тадеуш Боровский. В его недолгой жизни были лагеря Освенцим и Дахау. Самыми значительными в его послевоенном творчестве стали два сборника рассказов о жизни и быте узников лагерей смерти «У нас в Аушвице» и «Прощание с Марией».
А у Богдана Войдовского, польского писателя, покончившего жизнь самоубийством в 1994 г., самым значительным произведением стала повесть «Хлеб, брошенный умершим», где действие происходит в Варшавском гетто. Помню, какое мучительное впечатление произвела на меня сцена из романа, где показана колонна, идущая на Умшлагплац – место сбора обитателей гетто перед отправкой их в Треблинку.
«– Мама, далеко еще идти?
– Пустите меня... Господин жандарм, у меня швейцарский паспорт!
– Хаим, ты взял термос с чаем?
– Марширен, марширен!
– Мама, я хочу писать.

Мелодии нашего двора

Из книги «Хлеб, брошенный умершим»

Когда уже совсем не стало людей, желающих прокатиться на фаэтоне, Мордехай Сукеник соорудил грузовой фургон и по совету портного Зайончека пошел в юденрат к председателю Чернякову. Черняков кричал, что занят, у него голова идет кругом и полна другими, более весомыми заботами, и вообще не следует впускать к нему посетителей по любому поводу.
Тоже мне любой повод! Речь ведь шла о кобыле Сабе, она вот-вот может протянуть копыта. Когда Сукеника отправили ни с чем, он вернулся вновь. У него хватит времени, он подождет. А потом ходил в юденрат с самого утра, садился в приемной и терпеливо ждал пана председателя. С кнутом в руке.
До войны он восседал на козлах целых 30 лет, весь город его знает, возил даже паненок Левиных в Аллеи. Анельку и Дору Левиных! Можете себе представить?
Весенний день, улицы чисто выметены, Дора Левина в костюме со светлой отделкой и пришпиленным белым цветочком. Мир улыбается, овес дешев. Рядом с сестрой на сиденье Анелька Левина. Чулочки на ней тоненькие, цвета загара, цветастое платье из французского шелка, 17 злотых за метр, перчатки замшевые, а на головке соломенная шляпка с приподнятыми полями. Солнце светит, фаэтон движется не слишком быстро, копыта цокают по мостовой, в Аллеях оживление. Все оглядываются на дочек старого Левина, летнее платьице кокетливо развевается над коленками Анели, а Дора открывает с легким треском свой ридикюль из крокодиловой кожи и платит, не моргнув глазом, два злотых за поездку. Старый Левин был не отец, а золото. Дочки не знали ни в чем отказа. Обувь носили самую дорогую, только от Кельмана.
Мордехай возил на своем черном шикарном фаэтоне пассажиров на вокзал, на свадьбы, на кладбище. Пан меценат Чернятынский (сейчас его фамилия опять Шварц) заглядывал на минутку в кафе Клеща, а за ожидание у входа давал дополнительно 50 грошей. Чернятынский заглядывал к Клещу ежедневно целых 12 лет. А теперь что? Не подберешь названия этому. В таком большом городе не найдешь человека, которому бы вздумалось прокатиться на извозчике. Что это? Жизнь ужасно вздорожала, хотя каждая жизнь в отдельности теперь ценится очень уж дешево! Доллар взлетел, сломя шею, а каждый, у кого еще двигаются руки и ноги, садится на велосипед и изображает из себя китайского рикшу. Под солнцем не осталось работы для лошади. Человек человеку служит тягловой силой. Конец всему, тьфу!
Настал день, и юденрат, наконец, нанял его, чтобы возить брюкву на кухню, где нищие за крохотную плату получают помои, именуемые супом. Сам пан председатель вручил Мордехаю казенные бумаги: одну на получение корма для Сабы, другую – пропуск за ворота гетто, с черной вороной на обложке. Ворону эту почему-то считают орлом.
После нескольких дней кормежки овсом кобыла стала на ноги и дала себя запрячь. Мордехай, покрикивая на нее, шуровал до блеска круп, вплетал красную ленту в гриву. Кобыла ржала в глубине темного двора, рядом с развалинами сторожки, призывая лошадей с далеких пригородных лугов.
«О, уже запряг, выезжает! – кричали дети. – Мордехай, Мордехай, стрельни кнутом!»
Туп, туп, туп, туп – сбегали со всех этажей покрытые чирьями скелетики. Их радовал вид животного во дворе. Сбегали, громко сопя, покрикивая, возбужденно размахивая худенькими ручками. Еще с лета их обсели лишаи, любые ссадины долго не заживали, а треснувшие губы растягивались в болезненной улыбке. Голод наложил свою печать, обезобразив их лица старческой гримасой. Дети щурились от солнца, воспаленные веки с трудом стремились прикрыть глаза.
Возница добродушно ворчал, распугивал бледно-зеленую сопливую толпу топотом своих тяжелых ботинок, медленно прилаживал упряжь. Кобыла пофыркивала.
Наконец Мордехай произносил «вьо» и выезжал за ворота. Банда подростков бежала за фургоном, хваталась за оси, наваливались все разом на платформу, хватали мешок с кормом и под ударами кнута жадно глотали зерна овса, а Мордехай выдирал из их рук разорванный мешок.
Сукеник ехал за брюквой на «ту сторону», за стены гетто, провожаемый завистливыми взглядами доходяг. Сухие, почерневшие деревья торчали у тротуаров, как дырявые зонтики. Толпа скелетов протягивала руки, а Мордехай Сукеник, стоя на козлах, продирался со своим возом сквозь причитания: «Мордехай, слышишь? Что ты там везешь? Сбрось немного нам». Летом то, что он возил, могло еще именоваться овощами, зимой это была уже только промерзшая, гнилая брюква. Постепенно затихал топот копыт, писк несмазанных колес, поскрипывание упряжи.

Богдан ВОЙДОВСКИЙ
Перевод с польского Марка Шейнбаума

М. Р.

Полностью эту статью вы можете прочесть в печатном или электронном выпуске газеты «Еврейская панорама».

Подписаться на газету в печатном виде вы можете здесь, в электронном виде здесь, купить актуальный номер газеты с доставкой по почте здесь, заказать ознакомительный экземпляр здесь