Этот ивритский писатель прожил долгую и бурную жизнь. Гершон Шофман родился в 1880 г. в белорусской Орше, а умер в 1972 г. в израильской Гедере, завоевав репутацию классика израильской литературы.
Его долгая жизнь может быть сюжетом приключенческого романа. Детство в гуще хасидской талмудической учености, учеба в хедере у отца и деда, а затем – в иешивах Дубровны и Витебска, самостоятельное овладение русским языком и приобщение к светской литературе, переезд в Варшаву, встречи с тогдашними кумирами идишской и ивритской литературы И. Л. Перецем, М. И. Бердичевским, Д. Фришманом. А потом – служба в русской армии.
С началом Русско-японской войны Шофман бежал во Львов, где некоторое время провел в тюрьме как беженец. Здесь он прожил до 1913 г., много писал, редактировал литературные издания, печатался в журнале «Ха-Меорер», альманахе «Ревивим». Затем – Вена, где он проводит годы Первой мировой войны. Тем не менее в Российской империи его не забыли. В 1914 г. в Одессе вышло первое собрание прозы Шофмана. А в 1926–1938 гг. выходит собрание его сочинений. В те же годы он приобрел известность как переводчик.
Писатель живет в деревне под Грацем, но ведет переписку со многими литераторами и общественными деятелями Эрец-Исраэль, постоянно печатается в литературных журналах, участвует в литературных дискуссиях.
В 1938 г. Шофман переехал в Эрец-Исраэль, поселился сначала в HYPERLINK "http://www.eleven.co.il/article/14073"Тель-Авиве, затем в HYPERLINK "http://www.eleven.co.il/article/14416"Хайфе. Теперь он до конца дней живет в своей стране, на языке которой он пишет, где его признают и издают.
Если говорить об особенностях творчества Шофмана, то нельзя не отметить, что уже в первом сборнике его рассказов «Сиппурим ве-циюрим» («Рассказы и зарисовки», 1902) проявилось влияние Менделе Мойхер-Сфорима. Книга вызвала интерес и поставила ее автора в один ряд с такими молодыми писателями, как И. Х. Бреннер, З. И. Анохи. Рассказы Шофмана, главным образом его второй сборник «Решимот» (Очерки», 1908), изданный в Лондоне Бреннером, были в центре дискуссии, развернувшейся по вопросу о модернистском направлении в новой ивритской литературе. В этой дискуссии принял участие и сам Шофман, написавший острые критические статьи под различными псевдонимами. В этот период он писал и стихи. За годы пребывания во Львове писатель издал также сборники рассказов, в которых рисует атмосферу Галиции, причем не только еврейской. Темы своих рассказов Шофман черпал в окружающей обстановке: женитьба, дети в австрийской деревне, деревенские типы. В некоторых новеллах он описывал характерный для этой среды антисемитизм.
Переезд в Эрец-Исраэль открыл новый этап в творчестве Шофмана, темой которого становится новая для него реальность страны. Он – мастер коротких зарисовок (одна из его серий, публиковавшихся в периодической печати, называется «Сиртутей пехам» – «Рисунки углем», другая – «Штаим шалош шурот» – «Две-три строчки»), тщательно выстроенных, с отточенными лаконичными фразами.
Герой Шофмана – обычно убежденный индивидуалист, поведение которого управляется, с одной стороны, его желаниями, а с другой – некими тайными силами. В своих произведениях, особенно в литературно-критических статьях, писатель выдвигал собственные эстетические представления, тон его статей острый, полемичный. Он печатался в газетах «Гаарец», «Давар», «Едиот ахронот», где какое-то время редактировал литературную страницу. В 1947 г. Шофман редактировал альманах ивритской прозы «Меат ме-харбе» («Немного из многого»), в том же году он был удостоен премии имени HYPERLINK "http://www.eleven.co.il/article/10652"Бялика, а в 1956 г. – HYPERLINK "http://www.eleven.co.il/article/11284"Государственной премии Израиля по литературе. В 1960 г. было завершено издание его пятитомного собрания сочинений.

Михаил РУМЕР

У дороги

«И смутная Бесконечность, наступающая за смертью, заглядывала в окна вместе с белизной снега...»

Декабрьский день клонился к вечеру. Стекла низких окон, в полдень оттаявшие было от солнца, снова затянулись тонкими морозными узорами; на желтой дощатой раме лежат красные четырехугольники света. С улицы, издалека, доносится вечерний благовест, в сенях блеет коза. К вечеру холодает.
Старуха хозяйка, схоронившая в начале прошлой зимы своего мужа-меламеда, сидит, как всегда, у печки и, щурясь, вяжет чулок. Очнувшись от молчания, она говорит:
– Коза блеет, надо ей редьки нарубить.
И, помолчав, продолжает:
– Дылду Шлойме не видать вот уж с Песаха. Никак помер.
Ее единственный сын, Мордехай, лет тридцати пяти, слегка сутулый, с маленькой черной бороденкой, прямым острым носом и темными, влажными глазами, тянется к перекладине наверху дощатой перегородки и кладет на нее большой молитвенник, который только что кончил переплетать. Постояв по своему обыкновению неподвижно с четверть часа, он, наконец, приходит в себя:
– А? Длинный Шлойме? Да черт бы его побрал...
Проходит еще несколько минут.
– Что это нынче весь день не слыхать собаки Трихмана? – снова вспоминает старуха.
– А? Собаки? Собака больна – мне Трихман говорил – уж дня два как не лает. Теперь ее берегись, поди, сбесилась…
На старой, скрипучей скамье были разложены туго набитые, холодные котомки. Это пожитки нищего реб Нисона, который ходит по миру, и уже никто не помнит, когда он поселился в этом доме на окраине города, у дороги в его местечко, Дубровну.
Снаружи слышится хруст утоптанного снега. Тень проходит по выходящим на восток окнам и по бледной выбеленной стене напротив. Открывается дверь, и входит высокий старик, согнувшийся под своей ношей. Опираясь на палку, он быстрыми шагами проходит через комнату, пробормотав «вечер добрый», поворачивается спиной к скамье, сбрасывает мешок и выпрямляется во весь рост.
– Ну вот и Длинный Шлойме, – говорят старуха и Мордехай в один голос. – А мы было думали, что ты уже умер.
Длинный Шлойме потирает по привычке одну руку о другую, подходит к Мордехаю, уставляет на него смеющиеся глаза и обмерзшую бороду и принимается щекотать его под мышками, легонько подталкивать и тянуть туда-сюда за руки, приговаривая со смехом:
– Как поживаешь, Моткеле, Моткеле?..
Мордехай пытается увильнуть, хватая старика за холодные, дрожащие, но сильные руки, и устало отвечает:
– Экий здоровый, как дуб! Чем больше стареет, тем больше у него силы!
Улыбка исчезает с губ Длинного Шлойме, и он отстает от Мордехая.
– А эти котомки – чьи?
– Реб Нисона. Он тоже здесь. Верно, сейчас придет.
На улице свежий иней покрыл плетень, тянущийся от дома Мордехая до соседней хаты Трихмана. На колья плетня нанизаны опрокинутые горшки. Направо, над трубами, поднимаются, клубясь, синие столбы дыма, запах его разносится вдаль. Они четко вырисовываются на южном краю неба, краснеющего в холодном свете заходящего солнца; налево, за плетнем, тянутся до северного, мраком окутанного горизонта опустевшие огороды, а за ними – покрытые ровной и гладкой пеленой чистого синеватого снега поля; одинокие клочки прошлогодней травы сиротливо торчат из нее, и волнами перекатывается по гладкой поверхности снежная крупа, гонимая завывающим ветром, – скользит, рассыпается, сбивается в кучи и сглаживает маленькие ямки – следы волков, разгуливающих тут по ночам. На северо-восточной стороне виднеется пустынная дорога, идущая в Дубровну, с вереницей высоких, заиндевевших тополей и гудящими телеграфными столбами. Снег вокруг по-вечернему голубеет, там и сям петляют припорошенные борозды от саней, стены домов трещат от мороза, воробьи еле слышно копошатся под стрехой. Шаги скрипят, мороз щиплет уши и щеки, ест глаза и опушает ресницы инеем, а ноздри будто затягивает паутиной.
– Мороз с ветром, – возглашает реб Нисон, вваливаясь в дом вместе с клубами белого пара.
В доме подавленность и уныние; с приходом чужих словно что-то изменилось, стало как будто веселее, но это веселье холодное, вроде как котомки на скамье.
Старуха берется за растопку. Выбиваясь из сил, она раздувает огонь в сырых дровах, открывает печную трубу, гремит в ней вьюшками; наконец огонь занимается и вспыхивает, на концах поленьев выступает пена, по темным стенам скачут огромные пятна света.
Засветили керосиновую лампу, поставили на стол. Блики, плясавшие на стенах, пропали.
Нищие молча возятся со своими котомками. Каждый вытаскивает полученные куски подаяния, располагаясь ужинать. Они жуют, аппетитно отрезают хлеб ножичками, а Мордехай тем временем вертит, оглядывает со всех сторон палку Длинного Шлойме, спрашивает:
– А где же та палка?

Гершон ШОФМАН
Перевод с иврита Елизаветы ЖИРКОВОЙ
1908

Полностью эту статью вы можете прочесть в печатном или электронном выпуске газеты «Еврейская панорама».

Подписаться на газету в печатном виде вы можете здесь, в электронном виде здесь, купить актуальный номер газеты с доставкой по почте здесь, заказать ознакомительный экземпляр здесь