Июнь 28, 2019 – 25 Sivan 5779
Черная тарелка

Идиш стал его жизнью
Борис Сандлер родился в 1950 г. в молдавских Бельцах, где значительная часть населения, в том числе его семья, говорила на идише. И, делая первые шаги в литературном творчестве, он обратился к мамэ-лошн. Оставив профессию музыканта, Сандлер вошел в еврейскую группу молодых литераторов, учившихся в Литературном институте, стал постоянным автором, а затем и членом редколлегии журнала «Советише геймланд». Идишистская культура стала его жизнью. Он не только писал прозу на этом языке, но и преподавал его в Кишиневе, а затем в Израиле, куда репатриировался в 1990-е гг. и где занимался издательской деятельностью. В Нью-Йорке он долгие годы был редактором старейшей идишистской газеты «Форвертс». Писателем изданы 16 книг, некоторые из которых переведены с идиша на русский и английский языки. Мы предлагаем внимании. читателей «ЕП» рассказ «Черная тарелка».

Она висела на стене у нас на кухне, под самым потолком, похожая на пасхальный поднос, только поглубже, и целый день – с шести часов утра до полуночи – из нее что-то доносилось: то трескучая речь, то музыка, то песня. Черная тарелка стала как бы частью нашего семейства. В доме у каждого из нас было свое отношение к ней. Дед, старейшина в семье, благочестивый еврей, проживший все годы до войны в местечке, уверял, что эта черная штуковина ничего общего с истинным благочестием не имеет, ума не добавит, потому что все ее словеса – из казенного источника. Больше того, дед полагал, что тарелка висит не просто так, они ее специально внедрили, желая знать, что каждый говорит у себя дома. «Поэтому надо остерегаться с каждым словом, не болтать лишнего».
А бабушка, в отличие от деда, выросла в Бельцах, в городе, где семья поселилась после войны, вернувшись из эвакуации. Она закончила русскую женскую гимназию еще в царское время, читала книги графа Толстого, играла на мандолине и (трудно поверить!) танцевала полонез. Она была совсем юной, когда ее родители устроили сватовство с родителями дедушки, и жених увез ее в свое местечко.
Бабушка целыми днями хлопотала на кухне и как раз была довольна трещоткой, как она называла репродуктор. С ним хоть можно услышать слово, песню, иначе рискуешь совсем оскотиниться.
Родители мои целыми днями были на работе, так что к черной тарелке папа только вечером слегка прислушивался, после ужина, когда передавали последние известия. Сделав громче звук, слушал новости из Москвы, заглядывая в газету «Правда», словно сопоставляя в мыслях услышанное и прочитанное. Мой отец был школьным учителем математики. Наверно, потому привык все перепроверять, уточнять, в том числе и последние известия из Москвы. И порой в самом деле случалось так, что он находил у них расхождения, нестыковки, особенно когда дело касалось подсчетов.
– Забавно получается, – удивлялся папа, – здесь пишут одно число, а там называют совсем другое.
– Смех и грех, куда ни глянь, – раздавался в ответ голос деда, словно он только и ждал замечания папы, готовый тут же оседлать любимого коня.
– Сразу после их вступления в наше местечко, в 1940-м, все обитатели были на седьмом небе. Шутка сказать, сам усатый мессия пожаловал к нам собственной персоной! На другой же день прошли выборы за новую власть, и банщик Лэйбалэ сразу выбился в начальство, стал таким «я-тебе-дам!», председателем местечкового совета. На третий день спохватились, что во всех магазинах и лавочках исчезли товары. На четвертый день, нет, накануне ночью, арестовали и выслали всех состоятельных людей местечка, а с ними и главного раввина. На пятый день закрыли все синагоги, а в главной синагоге устроили клуб...
Может быть, дед стал бы рассказывать, что произошло в их местечке в шестой и седьмой день после прихода освободителей, но тут вдруг послышался зычный голос Мотла, племянника нашего деда.
– Что-то я не пойму, – каждым своим словом он будто забивал стальные гвозди в наш кухонный стол, – тебе, дядя, не нравится наша власть?
Недели две тому назад Мотл демобилизовался и стал, по определению моей мамы, достойно отслужившим «парнем на выданье». Она взялась пристроить его, найти ему достойную пару. А пока суд да дело, Мотл жил у нас, спал в одной комнате со мной на матрасе, лежавшем на полу.
Точно в шесть часов утра черная тарелка подавала голос. Тишину оглашал протяжный, словно с неба докатившийся аккорд, возвещавший мажорным тоном населению советской державы, что новый день, приближающий каждого ее гражданина к коммунизму, наступил. Этих нескольких мгновений, пока аккорд наполнял все уголки нашего дома, было достаточно, чтобы Мотл вскочил со своего ложа и, покачиваясь, словно он стоял на кораблике, подносил правую руку ко лбу, отдавая честь. Глаза он не спешил открывать, опасаясь, видимо, расплескать ночные сновидения. И как только небесный аккорд умолкал, Мотл тут же валился на жесткий матрас и как ни в чем не бывало продолжал дрыхнуть.
В тот вечер, когда Мотл вмешался в рассуждения дедушки о советских освободителях и резко оборвал его речь, голос его звучал так, будто весомые слова произносил не лишь бы кто, а собственной персоной Юрий Левитан.
– Не нравится тебе, дядя, наша власть?..
– Мотл, – отозвался мой отец, – думай, что ты мелешь!
– Не Мотл я, – прогремел его голос, – а Матвей!
Нависла тягостная тишина. Молчала и черная
тарелка, будто прислушиваясь и пытаясь узнать, что в этом доме произойдет дальше. Заговорила моя мама:
– Ладно, пусть будет Матвей, – произнесла она и добавила в рифму: – Но все равно еврей.
Сразу после ее слов тарелка объявила: «Театр у микрофона. Передаем инсценировку романа Достоевского „Идиот“».
Мотл обитал у нас еще недели две, после чего перебрался в общежитие мехового комбината, где его приняли на работу. Он был первым из всех наших родственников, кто уехал в Израиль.
А в нашем доме, оглашенном последними известиями с полей, строек, фабрик и заводов, продолжалась будничная каждодневная жизнь. Дедушка после того, как закрыли в нашем городе единственную синагогу в ходе борьбы с религией, стал молиться дома. Бабушка хлопотала у плиты, продолжая нести свою вахту, каждое утро готовила маме и папе (каждому в отдельности) обеденные пакетики с едой, которые они брали с собой на работу. Меня же небесные аккорды не будили, под говор тарелки я научился спать, просто любопытно было смотреть, как Мотл отдавал честь. Оставшись один, я не спешил с подъемом, лежал на спине, подложив руки под голову, позволял себе понежиться, слушая черную тарелку.
Может, в такие минуты ребяческой задумчивости я ломал голову, никак не мог взять в толк, как это получается, что у стены, на которой висит черная тарелка, ничего нет, никакого аппарата, а из нее слышны живые голоса, песни и даже целые оркестры. Мотл, в армии служивший радистом, пробовал мне растолковать, что радиостанция посылает особые сигналы по проводам, ведущим к черной тарелке – к репродуктору. Вообще-то Мотл мне не соврал, я своими глазами видел провод, о котором он говорил. Но как по какой-то проволоке могут доноситься звуки и вылетать из тарелки, как птички из клетки? Что-то не то болтает этот Мотл, думал я тогда. Я же слышал, как дедушка однажды сказал ему: «За три года службы в армии тебе там хорошо вправили мозги».
Моей любимой радиопередачей тогда была «Пионерская зорька», которую слушал в ту пору почти каждое утро. Она обычно начиналась протяжным пением горна. И хотя до дня, когда стану пионером и начну носить красный галстук, было еще далеко, при звонком звучании горна мне хотелось вскочить с постели и петь вместе с теми мальчиками и девочками из черной тарелки:
Взвейтесь кострами, синие ночи,
Мы – пионеры, дети рабочих.
Близится эра светлых годов.
Клич пионера: «Всегда будь готов!»

Борис САНДЛЕР
Перевод с идиша Михаила Хазина

Полностью эту статью вы можете прочесть в печатном или электронном выпуске газеты «Еврейская панорама».

Подписаться на газету в печатном виде вы можете здесь, в электронном виде здесь, купить актуальный номер газеты с доставкой по почте здесь, заказать ознакомительный экземпляр здесь

Социальные сети