«Через два часа придет Новый год. Что принесет мне он?
Я спал сейчас, и мне приснилось: Киев, знакомые и милые лица, приснилось, что играют на пианино...
Придет ли старое время?
Настоящее таково, что я стараюсь жить, не замечая его, не видеть, не слышать!
Недавно, в поездке в Москву и Саратов, мне пришлось все видеть воочию, и больше я не хотел бы видеть.
Я видел, как серые толпы с гиканьем и гнусной руганью бьют стекла в поездах, видел, как бьют людей. Видел разрушенные и обгоревшие дома в Москве... тупые и зверские лица...
Видел толпы, которые осаждали подъезды захваченных, запертых банков, голодные хвосты у лавок, затравленных и жалких офицеров, видел газетные листки, где пишут, в сущности, об одном: о крови, которая льется и на юге, и на западе, и на востоке, и о тюрьмах.
Все воочию видел и понял окончательно, что произошло».
Это отрывок из письма Михаила Афанасьевича Булгакова сестре, помеченного 31 декабря 1917 г. В конце 1921 г. писатель перебирается в Москву. Первое время существование его мучительно. «Идет самый черный период моей жизни, – пишет Булгаков в дневнике 9 февраля 1922 г. – Мы с женой голодаем. Пришлось взять у дядьки немного муки, постного масла и картошки. Обегал всю Москву, нет места. Валенки рассыпались».
Но постепенно все как-то налаживается, Булгаков начинает публиковаться в столичных изданиях, в издаваемой в Берлине газете «Накануне». Эти публикации дают яркую картину жизни Москвы начала нэпа. Они – документ времени.
М. Р.
Москва краснокаменная
Жужжит «Аннушка», звонит, трещит, качается. По Кремлевской набережной летит к храму Христа. Хорошо у храма. Какой основательный кус воздуха навис над Москвой-рекой от белых стен до отвратительных бездымных четырех труб, торчащих из Замоскворечья. За храмом, там, где некогда величественно восседал тяжелый Александр III в сапогах гармоникой, теперь только пустой постамент. Грузный комод, на котором ничего нет и ничего, по-видимому, не предвидится. И над постаментом воздушный столб до самого синего неба. Гуляй – не хочу.
Зимой массивные ступени, ведущие от памятника, исчезали под снегом, обледеневали. Мальчишки – «„Ява“ рассыпная!» – скатывались со снежной горы на салазках и в пробегавшую «Аннушку» швыряли комьями. А летом плиты у храма, ступени у пьедестала пусты. Маячат две фигуры, спускаются к трамвайной линии. У одной за плечами зеленый горб на ремнях. В горбе – паек. Зимой пол-Москвы с горбами ходили. Горбы за собой на салазках таскали. А теперь – довольно. Пайков гражданских нет. Получай миллионы – вали в магазин.
У другого – нет горба. Одет хорошо. Белый крахмал, штаны в полоску. А на голове – выгоревший в грозе и буре бархатный околыш. На околыше – золотой знак. Не то молот и лопата, не то серп и грабли, во всяком случае, не серп и молот. Красный спец. Служит не то в ХМУ, не то в ЦУСе. Удачно служит, не нуждается. Каждый день ходит на Тверскую в гигантский магазин МПО – Московского потребительского общества (в легендарные времена назывался «Елисеев») и тычет пальцем в стекло, за которым лежат сокровища:
– Э-э… два фунта…
Полностью эту статью вы можете прочесть в печатном или электронном выпуске газеты «Еврейская панорама».
Подписаться на газету в печатном виде вы можете здесь, в электронном виде здесь, купить актуальный номер газеты с доставкой по почте здесь, заказать ознакомительный экземпляр здесь