Вышло в свет двухтомное собрание рассказов живущего в Берлине русского писателя Игоря Шесткова. Судьба его внешне представляется благополучной: москвич, математик (окончил мехмат МГУ), работал в одном из столичных НИИ, в 1990-м эмигрировал с семьей в Германию. Почему? «Наш тогдашний отъезд, – скажет он впоследствии, – был, как это сейчас модно говорить, не эмиграцией, а эвакуацией из страны, грозящей не только лишениями и голодом, но и погромами. Погромы не состоялись, но мы уехали».
В Германии Шестков не только писал прозу, но и рисовал (художественный дар проявился еще в Москве, где он выставлял свои работы в галерее авангардного искусства), работал одно время в художественной галерее, выпустил с десяток книг.
Недавний двухтомник, вышедший в издательстве «Литературный европеец», дает особенно полное представление о характере его литературного творчества. При кажущейся простоте и традиционности художественных средств эта проза проникнута трагическим мироощущением. Лирический герой Шесткова, которого нередко можно отождествить с автором, живет трудной, подчас мучительной жизнью, в которой много тяжелого. Это суровая, иногда натуралистическая проза, не избегающая изображения сцен насилия, секса, пьянства. Жить во лжи и нравственной грязи и пытаться бунтовать, искать себя – в этом смысл бытия персонажей шестковских рассказов.
Вот что говорит о своем существовании герой рассказа «Крот». «Советчина клонировала не только дома и людей – но и ложки, кастрюли, сковородки, столы, стулья, уличные фонари… Все, что окружало человека, все, что производилось, внушалось и вкушалось, весь убогий советский жизненный инвентарь порождал одно желание – дематериализоваться и смыться, укрыться в недоступную для „них“ реальность, „воспарить“. Чтобы самому не стать ложкой или, как нас учили профессора, – „колесиком и винтиком“. Социальная жизнь „советской интеллигенции“ определялась в той или иной степени этим главным вектором сознания. Всех нас время от времени по форме куда-то заталкивали, откуда-то выталкивали. А мы удирали от „них“, зарывались в землю, воспаряли и падали. Пьяницы – на пахнущие блевотиной „поля Диониса“ или в водочный белый ад, интеллектуалы – в миры Пруста и Кафки, разочарованные в беспомощности культуры интеллектуалы – в духовный Тибет, в небесный Иерусалим. Непрактичные евреи – через узкую щель и после многих лет борьбы – в Иерусалим реальный, населенный злыми арабами, практичные – в Нью-Йорк и Бостон в программистские фирмы. А кое-кто воспарял на картину, прятался в роман или садился безнадежно в тюрьму…
Я должен был выработать соответствующую стратегию, чтобы жить, не прикасаясь к советскому радиоактивному навозу, найти или построить в идеалистических мирах свою „нишу“, научиться заползать в нее, существовать в ней, получать и тратить жизненную энергию. И я, как и многие другие, научился это делать…
Слепой крот, сидящий глубоко в советской норе, грезил о вечности».
У Шесткова есть четко очерченное место действия многих его рассказов. Как у Асара Эппеля – Останкинская слобода с ее деревянными домами и заросшими травой улицами, как у Оскара Рабина – Лианозово с его бараками и мусорными натюрмортами, где реализуются сюжеты рассказов – одного и картин – другого, так у Шесткова это юго-запад Москвы. Среда обитания объектов творчества художника становится героем действия, порождает сложную взаимосвязь между формой, идеей произведения и воплощением этой идеи в рассказе, картине. И Шестков, как мне кажется, понимает это. Вот что он пишет о месте действия своих рассказов.
«Корень, или композиционный источник моего творчества (в архитектурном аспекте) – юго-запад Москвы, среда моего детства. Туда, в прошлое, бежит мысль, стремится душа. Туда направляются и слова. Чтобы собрать на лапках букв смысл прошедшего бытия, как пчела собирает мед.
Мандельштам писал: „Я человек эпохи Москвошвея...“ А я человек Ленинского проспекта, по которому каждый день ездил на троллейбусе в школу...
Там, на юго-западе Москвы, частично осуществилась задуманная Сталиным и материализованная в хрущевско-брежневское время коммунистическая утопия. Был построен советский Город Солнца. Роль центрального храма на холме выполнял „храм науки “ – главное здание МГУ.
…Огромные кирпичные дома внушали жителям бесчисленных коммуналок ложное чувство уверенности в завтрашнем дне, превосходства над остальными москвичами и обитателями провинции. Юго-запад был триумфом, мечтой, советским Олимпом.
Мое первое послесталинское поколение, выросшее на этом Олимпе, было морально раздавлено историей. О его судьбе я и пишу в своих рассказах».
При всей реалистичности изобразительных средств мир Шесткова несет в себе некую диссонансную пронзительную ноту, некий сюрреалистический звук. Отсюда и обнаженный эротизм, проявляющийся и в рассказах Эппеля, и в фантастических сюжетах Сорокина. И интерес Шесткова к Босху, этому средневековому предшественнику сюрреализма, 500-летие со дня смерти которого отмечается в нынешнем году во всем цивилизованном мире, не случаен. Здесь не просто искусствоведческий интерес, а, скорее, подспудное ощущение родства, схожести в видении мира, видении фантастическом и трагическом одновременно.
Художественное мышление этого средневекового художника с его поразительной настойчивой изобразительностью 500 лет спустя отзывалось в творчестве Сальвадора Дали и отзвуками диссонансных нот, гиперизобразительной силы – в работах некоторых современных художников и писателей, к которым я отношу и Шесткова. Вот почему для презентации творчества этого писателя читателям «ЕП» мы выбрали его рассказ о выставке Иеронима Босха, одной из многих выставок великого голландца, которые прошли в уходящем году в разных городах Европы.
Полностью эту статью вы можете прочесть в печатном или электронном выпуске газеты «Еврейская панорама».
Подписаться на газету в печатном виде вы можете здесь, в электронном виде здесь, купить актуальный номер газеты с доставкой по почте здесь, заказать ознакомительный экземпляр здесь