В 1782 г. Моцарт написал симфонию, предназначенную для семейного торжества в доме бургомистра Зальцбурга Хафнера и вошедшую впоследствии в музыкальное наследие великого композитора под названием «Хафнеровская» и под номером 35.
В III в., согласно христианскому мифу, жил святой Себастьян, римский легионер, пронзенный стрелами по приказу императора Диоклетиана за верность христианству.
А в 1938 г. 30-летний берлинский юрист Раймунд Претцель вместе с невестой-еврейкой эмигрировал в Англию, где занялся журналистикой. Из соображений безопасности семьи и друзей, остававшихся в нацистской Германии, Раймунд взял себе псевдоним, составив его из имени любимого святого и названия любимой моцартовской симфонии. Так появился журналист и литератор Себастьян Хафнер.
Он вернулся в Германию только в 1954 г. и издал здесь несколько исторических исследований, сразу ставших бестселлерами: «Черчилль», «Заметки о Гитлере», «От Бисмарка до Гитлера».
Хафнер умер в 1999 г. А год спустя его сын обнаружил в архиве отца рукопись воспоминаний, написанных в 1939 г. в Англии, в эмиграции, и охватывающих период с 1914 по 1933 г. В них автор пытается ответить на вопрос, как события этих лет подготовили немцев к принятию власти нацистов, как создавалась и удобрялась многослойная социально-политическая почва, на которой был возведен Третий рейх.
Когда в 2000 г. книгу впервые издали под названием «История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха», она была признана важнейшим литературным открытием и блестящим документом эпохи. А в прошлом году она вышла на русском языке в петербургском издательстве Ивана Лимбаха в переводе Никиты Елисеева. Представляем читателю «ЕГ» отрывок из этой книги.

М. Р.

История одного немца

Пятница, 31 марта 1933 г. С утра я пошел на службу в Верховный апелляционный суд Пруссии. Он, как всегда, стоял серый, холодный, просторный, респектабельности ради отделенный от улицы сквериком с газоном и деревьями. По его широким коридорам и вестибюлям сновали адвокаты, похожие на быстрых, бесшумных летучих мышей в своих черных, развевающихся мантиях, все при портфелях, все с сосредоточенным, вежливым выражением лица. Еврейские адвокаты, как всегда, выступали на заседаниях, как будто это был обычный день среди всех прочих дней.
И я, как будто это был самый обычный день, пошел в библиотеку (заседания у меня не было), устроился за длинным рабочим столом, разложив перед собой материалы дела, по которому должен был составить экспертное заключение. Какое-то сложное дело, с запутанными правовыми вопросами. Я приволок толстенные тома комментариев и вплотную им занялся, я вчитывался в решения имперского суда, делал заметки. Как и во всякий день, в просторном помещении библиотеки царила чуть слышно шелестящая тишина сосредоточенной интеллектуальной работы. Карандаш скользил по бумаге, двигались невидимые тонкие рычажки и шестеренки юридической процедуры, становились на причитающееся им место, подыскивались нужные параграфы закона, что-то сравнивалось; взвешивалось значение каждого слова в том или ином договоре.
Я любил атмосферу библиотеки. Она была надежной и действовала благотворно. В тот день мне было бы трудно работать дома за своим одиноким письменным столом. Здесь же работа шла легко. Почти ничто не отвлекало твоих мыслей. Ты был, словно в крепости, нет, в реторте. Снаружи не прорывалось ни ветерка. Здесь не было революции.
Что было первым посторонним звуком? Хлопок дверью? Резкий невнятный выкрик, команда? В какой-то момент все вздрогнули и напряженно прислушались. В зале еще сохранялась сосредоточенная тишина, но природа ее изменилась: это была не рабочая тишина, но тишина страха и ожидания. Из коридора донесся топот, грубая, громкая беготня, затем далекий, непонятный шум, крики, хлопанье дверей. Несколько человек поднялись, подошли к двери, открыли ее, выглянули, вернулись назад. Другие подошли к вахмистрам, заговорили с ними, все еще тихо – в этом зале можно было разговаривать только шепотом. Шум снаружи становился все слышнее. Во все еще сохранявшейся библиотечной тишине кто-то пробормотал: «Штурмовики». Другой голос чуть громче обычного весело отозвался: «Жидов выбрасывают», и двое или трое рассмеялись. Смех в это мгновение был страшнее, чем само событие: с быстротой молнии промелькнула мысль, что вот и здесь, в библиотечном зале, оказывается, есть нацисты.
Беспокойство и беспорядок стали видимы – прежде они были только неясно, но грозно ощутимы. Читатели поднялись со своих мест, попытались завязать разговор, принялись бесцельно ходить по залу. Один господин с ярко выраженной еврейской внешностью молча закрыл свои книги, бережно поставил их на полку, уложил бумаги в папку и вышел. Не успел он выйти, как в дверях появился некто, вероятно, обервахмистр, и объявил громко, правда, не слишком грубо: «В здании – штурмовики. Господам евреям лучше покинуть здание». Одновременно будто для иллюстрации этих слов снаружи заорали: «Евреи, пошли вон!» Кто-то ответил: «Уже пошли», – и снова раздались два или три радостных смешка. Теперь я увидел смеющихся: юристы-референдарии, такие же, как я.
Все это внезапно напомнило мне разогнанный четырьмя неделями раньше карнавал. «Вам разрешается идти домой!» – вспомнил я сказанное тогда штурмовиком. А здесь евреям разрешалось идти домой? Это уже не разумелось само собой. Кое-кто из посетителей библиотеки, оставив свои бумаги и книги на столах, вышли в коридор, посмотреть, что происходит, – надеялись что-нибудь узнать. Вахмистры усердней обычного старались всем своим видом показать, что их тут как бы и нет. Один или двое из читателей закурили – здесь, в библиотеке Верховного апелляционного суда Пруссии! Вахмистры промолчали. И это тоже была революция.
Свидетели позднее рассказали, что все прошло необычайно гладко: никаких чудовищных историй, о, совершенно никаких. Заседания были по большей части отменены. Судьи сняли мантии и скромно покинули помещение. Они шли по лестнице, чуть ли не на каждой ступеньке которой снизу доверху стояли штурмовики. Только в адвокатской комнате случилось безобразие и бесчинство. Адвокат-еврей вздумал «валять дурака», взъерепенился – и был жестоко избит. Я узнал, кто был этот адвокат: фронтовик, пять раз раненный, потерявший глаз, он дослужился до чина капитана; наверное, он на свою беду по привычке повел себя, как в былые времена, когда ему случалось вправлять мозги зарвавшейся солдатне.
Потом они ворвались и в библиотеку. Дверь распахнулась, коричневая форма ввалилась в зал. Один из своры, очевидно вожак, заорал грохочущим, грубым голосом: «Неарийцам немедленно покинуть эту пивнуху!» Я обратил внимание на то, что он употребил приличное выражение, почти эвфемизм, «неарийцы» рядом с совершенно неуместным, издевательским «пивнуха». Снова ответил тот, кто уже пошучивал таким образом: «Уже покинули». Наши вахмистры стояли так, словно сию минуту возьмут под козырек. У меня захолонуло сердце. Что я могу сделать? Как мне сохранить достоинство? Игнорировать, не обращать на них внимания! Я опустил глаза в материалы дела. Я тупо читал и перечитывал какое-то предложение: «Неверным, хотя и несущественным является утверждение обвиняемого…»
Коричневый добрался и до меня. Встал во фрунт: «Вы – ариец?» И прежде, не успев что-то сообразить, я ответил: «Да!» Изучающий взгляд на мой нос – и штурмовик ретировался. Кровь бросилась мне в лицо. Мгновение спустя – слишком поздно – я почувствовал позор, стыд, поражение. Я сказал «да»! Правильно, я ведь и был «арийцем»! Я не солгал. Я только позволил совершиться куда более страшному. Какое унижение – заявлять кому-то, не имеющему права задавать подобные вопросы: я – ариец, при том что сам я не придаю этому никакого значения! Какой стыд покупать этим заявлением возможность быть оставленным в мире и покое со своими папками, книжками и судебными делами. Размазня! Спасовал в первом же испытании! Я готов был надавать самому себе пощечин.
Я вышел на улицу. Верховный апелляционный суд Пруссии, невозмутимо-спокойный, стоял серый, холодный, как всегда, отделенный от улицы газонами и деревьями. Глядя на него, никто не подумал бы, что сегодня он как государственное учреждение рухнул. Наверное, и по мне не было заметно, что я потерпел сегодня сокрушительное поражение, испытал такое унижение, от которого вряд ли можно оправиться. Хорошо одетый молодой человек спокойно идет вниз по Потсдамер-штрассе. Улицы тоже не выглядели как-то по-особенному. И все-таки в воздухе Берлина было слышно приближающееся громыхание неведомого зла.

В этот вечер у меня было еще два в своем роде замечательных переживания. Первое – я в течение нескольких часов испытывал смертельный страх за мою маленькую подружку Чарли. Страх необоснованный, но вовсе не беспричинный. Причина была довольно нелепой. Мы разминулись. Я договорился встретиться с ней у торговой фирмы, где она работала машинисткой за сто марок в месяц. Она, как я уже упоминал, была вовсе не прекрасным турчонком, но девушкой небольшого роста из мелкобуржуазной, обремененной волнениями и заботами семьи, в которой все много работали. Когда я в семь часов вечера подошел к зданию фирмы, оно было закрыто и будто вымерло. Перед входом были опущены железные жалюзи. Это была еврейская фирма. Штурмовиков не было. А что, если уже побывали здесь?
Я бросился в метро и добрался до квартиры Чарли. Поднялся по лестнице большого доходного дома. Позвонил в дверь. Второй раз. Третий. В квартире была абсолютная мертвая тишина. Я спустился к телефонной будке и позвонил Чарли на работу. Никакого ответа. Я позвонил ей домой. Никакого ответа. Тогда я, разумеется, совершенно бессмысленно встал у дверей станции метро, откуда она обычно появлялась, когда ехала с работы домой. Множество людей шли мимо меня из метро и в метро, как в обычные дни, беззаботные, никем не задержанные, но Чарли не появлялась. Я звонил то в фирму, то домой, в чем не было ни малейшего смысла.
И все это время ноги были как ватные. Я чувствовал свою беспомощность. Ее «забрали» в квартире? «Увели» из фирмы? Наверное, она уже на Александерплац, наверное, на пути в Ораниенбург, где тогда был сооружен первый концентрационный лагерь? Невозможно было узнать хоть что-нибудь… Было возможно все. Бойкот мог быть только демонстрацией, но с его лозунгом «Жид, сдохни!» он мог быть предлогом для массового, одобренного приказом, дисциплинированного, умело организованного убийства. Неизвестность, отсутствие достоверной информации составляли один из тончайших, точно рассчитанных эффектов бойкота. Для смертельного страха за судьбу еврейской девушки вечером 31 марта 1933 г. в Берлине причин хватало, даже если бы в конце концов этот страх оказался напрасным.

Себастьян ХАФНЕР

Полностью эту статью вы можете прочесть в печатном или электронном выпуске газеты «Еврейская панорама».

Подписаться на газету в печатном виде вы можете здесь, в электронном виде здесь, купить актуальный номер газеты с доставкой по почте здесь, заказать ознакомительный экземпляр здесь

Социальные сети