Когда накануне 65-летия Победы мне предложили взять интервью у кого-нибудь из врачей – участников войны, я сразу подумала о Науме Лазаревиче Шварце – знаменитом и старейшем рентгенологе Одессы. Но интервью в обычном понимании этого слова не получилось. Интервью подразумевает чередующиеся вопросы и ответы. Я же успела задать только один – связанный с войной – вопрос и поняла, что война настолько жива в памяти и сердце доктора Шварца, что вопросы мои не нужны. Он сам уже много лет задает себе вопросы и ищет на них ответы, как бы просвечивая толщу лет рентгеном, чтобы поставить правильный диагноз ушедшему времени. Поэтому я ни разу не осмелилась перебить старого доктора и только переживала, хватит ли магнитофонной ленты…
С момента публикации того «неудавшегося» интервью прошло шесть лет. И вот недавно я узнала, что доктор Шварц, которому в мае исполнилось 93 года, по-прежнему консультирует больных в поликлинике, которой отдал более 35 лет. И по-прежнему живы в старом докторе воспоминания о тех страшных годах. Эти воспоминания – документ, не заверенный никакими печатями и подписями, не помещенный в архив с грифом «хранить вечно». И потому важно донести его до широкого круга читателей. Важно не потому, что речь идет об исключительной фронтовой судьбе. А именно в силу ее типичности. Ведь из таких судеб и складывается картина судьбы поколения, попавшего в мясорубку, запущенную двумя античеловеческими режимами.
Война
Я рано окончил школу – мне не было и 17. Тогда служить в армию шли с 18 лет, так что у меня был год в запасе, и я поступил в Одесский мединститут на лечебный факультет. Конкурс был по тем временам большой – четыре человека на место, но в те годы все было по-честному: моя мама не знала даже, где институт.
Этот год стал для меня переломным. Вчера я был школьником, ко мне все обращались на «ты» и по фамилии, а в институте я стал «коллега» и на «вы». Этот год прошел чрезвычайно интересно и сложно. Для меня он был годом золотого века советской власти. Я жил в ауре, созданной советской пропагандой: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». Самая свободная, самая лучшая, самая красивая… Во мне жило чувство защищенности: «Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов!» Где-то на западе уже полыхала Вторая мировая война, но я считал, что это Германия воюет с капиталистическими странами за раздел мира. Нас это не касается, мы защищены. После Халхин-Гола настроение было приподнятое. Ворошилов заявил, что Халхин-Гол – это только цветочки: если к нам еще раз сунутся, то воевать мы будем уже на их территории. Сталин был моим кумиром, и во всех его действиях я видел желание нас защитить.
Мама, учительница начальной школы, не разделяла моих восторгов. Она говорила: «Твой Сталин – кровавый человек». Тут начинался семейный скандал. Я говорил: «Мама, Сталин – это наше всё». Мама возражала: «Он по пояс в человеческой крови». Я же был комсомольцем, искренне верил в коммунизм, как я мог согласиться с ней?
Отец был скромным служащим. Единственным предметом роскоши у нас был репродуктор – бумажная черная тарелка, за которой мама ездила куда-то в 4 часа утра и целый день простояла в очереди. Эта тарелка была счастьем: мы могли слушать последние известия, советские песни.
Так незаметно пришел 1941 год. Я готовился к летней сессии. Лето было жаркое, хотелось поехать на море, но я не мог себе этого позволить – я был отличником. 22 июня пришел мой старший брат. Он тоже был медиком, успел уже жениться. Мама стояла на кухне и на двух примусах жарила котлеты. И тут прервалась радиопередача и диктор объявил: «В 12 часов слушайте важное правительственное сообщение». Брат сразу сказал: «Это война!» Я возразил: «Да ты что, наверное, опять заключили какой-то договор с Германией». Но когда выступил Молотов и заикающимся голосом сказал: «Германия вероломно напала на Советский Союз, немцы открыли фронт от Северного до Черного моря», все стало понятно.
Сразу все преобразилось. Мне только исполнилось 18 лет. В мединституте организовали так называемый истребительный батальон. Но нам, мальчикам, первое время казалось, что война – это недолгая игра в казаки-разбойники. Нас разместили на полуказарменном положении во Дворце моряков на бульваре Фельдмана (Приморский бульвар). По вечерам мы, вооруженные учебными винтовками, патрулировали улицы. Хотя эта винтовка не стреляла, мне казалось, что у меня с ней вырастают крылья, как у революционного студенчества в 1917-м. Я патрулировал улицу Ласточкина возле Оперного театра. Каждые два-три дня нас отпускали домой за продуктами. Но однажды, когда я пришел, мама меня встретила слезами: мне пришла повестка в военкомат. Я стал успокаивать маму, говорил, что меня на фронт не возьмут, потому что бойцы истребительного батальона приравниваются к военнослужащим. Однако когда я пришел к военкому, он сказал, что на меня этот закон не распространяется. Меня тут же зачислили в команду. Я просил дать мне пару часов, чтобы попрощаться с мамой, но мне было сказано: «Напишите ей с дороги».
Нас поместили в какую-то школу. Вечером 14 июля я и еще несколько мальчиков спустились по водосточной трубе и побежали прощаться с родителями. Когда я вернулся, то узнал, что нашу команду отпускают домой до 23 июля. А 22 июля была первая страшная бомбежка Одессы. 23 июля мама хотела меня проводить, но я сказал, что не нужно, что нас, наверное, скоро отправят. Мама разрыдалась.
Нас, действительно, отправили, погрузив на маленький грузопассажирский пароход «Новороссийск». Только мы вышли за пределы акватории порта, как нас начали бомбить три «юнкерса». На наше счастье, перед отправкой к нам подсели военные моряки с ручным пулеметом. Один «юнкерс» спикировал так низко, что морякам удалось его расстрелять. Нам повезло еще и в том, что одна из бомб попала в пароход, но не взорвалась. Нас высадили, минеры обезвредили бомбу и сказали, что мы родились в рубашках. Так началась наша военная эпопея – моя и моей семьи. Брат ушел на фронт военврачом. Ушел и отец. Он перед войной уехал работать на периферию, так что с ним мне не удалось даже попрощаться.
Нас отвезли в Днепропетровск, в запасной полк. С конца июля мы рыли окопы. Работа была бессмысленная. Как-то к нам подошел незнакомый командир и сказал: «Где вы копаете? Вы что, своим в спину стрелять будете?» И показал, где нужно было копать...
Незаметно к нам подошел фронт. Я участвовал во многих боях, но первый бой запомнился мне на всю жизнь. Мы были мальчиками – необученные, необстрелянные… Когда немцы появились на окраине Днепропетровска, в пригороде Деевка, не у всех даже были винтовки (говорили: в бою достанешь, когда фрица убьешь). Немцы пошли на нас, успев спокойно позавтракать. Они шли и стреляли, прижав автоматы к животу. Как говорили ребята, от пуза. Мы даже не знали, что такое автоматы. По окопам прошел ропот: «Ребята, у немцев пулеметы». Они нас подавили, хотя мы отстреливались как могли. Командиром у нас был участник боев на Халхин-Голе, имевший медали, но, когда начался бой, он забрал связных и ушел в тыл. А меня, имевшего неосторожность сказать, что я студент-медик, назначил санинструктором взвода. Сумка санинструктора весила 14 кг. Можете себе представить, что на 18-летнего городского мальчика среднего физического развития навесили эту сумку, винтовку, патронташ, скатку и каску на голову... Я выглядел, как солдат Швейк.
В общем, начался бой. Сколько он шел? Во время боя минуты кажутся годами. Постепенно бой переместился ближе к центру Деевки. Уходя, командир сказал, что ко мне должны подойти два отделения и я должен выводить их из боя. Но никто не подошел. Нужно было уходить. Мимо окопов шла тропинка. У меня хватило смекалки выставить приклад винтовки, который мгновенно прошила очередь. Я понял, что в этом направлении идти нельзя. Собрав силы, выскочил из окопа и ползком добрался до дороги. Там я встретил парня из моего взвода, который сказал, что все разбежались. И тут мы увидели немцев на мотоциклах: они сидели по двое и из автоматов косили всех, кто в панике отступал.
Это была моя первая психологическая травма. Как так, ведь «если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов»? Где наши танки? Где самолеты? Самолеты наши горели, как спички. Вылетали 5–6 этих тупоносых «ИЛ-16», или, как их называли, «ишачков», и 2–3 «юнкерса». И результат был не в нашу пользу. Говорили, что наши самолеты сделаны из фанеры. Как-то мы подошли к одному нашему сбитому самолету и убедились в том, что он действительно сделан из фанеры, обтянутой дюралюминием.
Мы начали пробираться к Днепропетровску. Пробирались околицами. Из-за заборов выглядывали мальчишки и кричали: «Мамка, це ще нашi». Женщины выносили нам воду, хлеб, молоко. Так мы добрались до окраин Днепропетровска. Там провели ночь, а наутро решили искать нашу часть. Спустились в город и увидели разрушенные дома, перевернутые трамваи, грабежи, мародерство...
Тут я впервые столкнулся с предательством. Мы встретили помощника командира нашего взвода. Он собрал группу ребят из нашей роты, и мы пошли. Вдруг он говорит: «Ребята, я сам из Днепропетровска. У меня очень болеет жена. Я на минуту заскочу, посмотрю, как она, а потом мы вместе будем отступать к понтонным мостам». Мы присели и стали его ждать. Прошло минут 20–30. Один парень пошел посмотреть во двор, куда зашел помкомвзвода. Возвращается и говорит: «Ребята, это „сквозняк“». Двор оказался проходным. Он удрал, бросив нас.
Полностью эту статью вы можете прочесть в печатном или электронном выпуске газеты «Еврейская панорама».
Подписаться на газету в печатном виде вы можете здесь, в электронном виде здесь, купить актуальный номер газеты с доставкой по почте здесь, заказать ознакомительный экземпляр здесь
© 2015 Еврейская Панорама. Все права защищены.
