Март 27, 2015 – 7 Nisan 5775
«Хранить вечно!»

image

Заметки о творчестве кинорежиссера Михаила Калика 

Жизнь моя – кинематограф,
Черно-белое кино...
(Юрий Левитанский)

Со времени выхода на экран знакового фильма Михаила Калика «До свидания, мальчики» прошло 50 лет. Калик вспоминает о своих первых шагах в большом кино, морща лоб и сияя светло-голубыми глазами. Вспоминает охотно, вдаваясь в подробности, воссоздавая картины подготовки и съемок той краеугольной «фильмы», которая, безусловно, хранится в российском Госфильмофонде. Возможно, с грифом «Хранить вечно». «Как на моем лубянском деле – две магические буквы „Х. В.“, – смеется Калик. – Но это не „Христос воскрес“, хотя я и воскрес и, как видите, исхитрился дожить до 88 лет». «88, – пошутил я, – это тоже „круглый“ мистический юбилей, если подойти по-хлебниковски. Горизонтальная восьмерка – знак бесконечности, а 88 – это бесконечность дважды, то есть бессмертие...» Калик смеется: «Я не против». Но вмиг становится серьезен: так о чем будет речь?

По существу

На одном из своих последних выступлений в Ленинграде Мандельштам, выслушав комплименты от поэтов и писателей, мрачно сказал: «А теперь давайте по существу!» Художнику это всегда важно. Когда я беседовал с Каликом, мне показалось, что его вовсе не интересует отношение к его картинам друзей, кинокритиков, зрителей, почитателей. Подумалось, что вот-вот он вдруг скажет по-мандельштамовски: «А давайте-ка по существу!» Тут-то и загвоздка: чтобы порадовать Мастера разговором «по существу», глубоким анализом его фильмов, нужна, вероятно, годовая работа института мирового кино. Столетие кино нагромоздило монблан блестящих фильмов. И смею заверить, что вымпел Калика на этом монблане заметен.
В начале документального фильма «Калик, черно-белый и цветной», созданного израильским режиссером Семеном Винокуром в 2003 г., Михаил Калик в каком-то просветленном раздумье говорит: «Я родился свободным человеком…» Сразу и не поверишь: в СССР родиться свободным было проблематично. Но не надо понимать это буквально. Под влиянием различных факторов люди-личности не только ощущали себя свободными, но и были таковыми. Вероятно, внутренняя свобода помогла Калику сложиться как личности именно в середине 1950-х, когда все искусство было единой застывшей соцреалистической массой. «Один кинематограф проявляет признаки жизни, хотя золотой век советского фильма... кажется, уступил место чему-то примитивному и банальному», – писал философ и историк культуры сэр Исайя Берлин, бывший в сталинские годы британским атташе в Москве. И на это еще не разминированное поле вступил молодой Калик, чтобы стать одним из создателей «поэтического кино» в ряду таких мастеров, как Сергей Параджанов, Андрей Тарковский, Отар Иоселиани, в какой-то мере и Марлен Хуциев, и Георгий Данелия. Но Калик создал свой поэтический стиль – не отягощенный идеологией. К этому его привела свобода духа, непокорность судьбе и власти. Хотя и в парадоксальном переплетении.

Биография

Не всегда биография творческого человека совпадает с тем, что он делает в жизни. У Калика совпала. Увиденное в отрочестве, в алма-атинской эвакуации, «великое кино» в образе С. Эйзенштейна, снимавшего «Ивана Грозного», зародило в юноше мечту стать кинорежиссером. Услышанная на съемочной площадке реплика актрисы Турчаниновой в адрес Серафимы Бирман: «Уж если Сара-Фима играет боярыню, то хорошо, прости Господи, что царя Ивана не играет Соломон Михоэлс» – дала толчок робкому пробуждению национального еврейского самосознания. Имя Михоэлса запало в душу, чтобы спустя несколько лет привести студента Калика на похороны великого артиста. Увидев на крыше дома напротив ГОСЕТа скрипача, играющего реквием, Миша сказал негромко: «Плач по убиенному». Шедший рядом студент услыхал, и в МГБ пошел донос, с которого и началось «дело Калика».
Михаил Наумович Калик родился в 1927 г. в интеллигентной ассимилированной еврейской семье. «Отец был из „простых“, из ремесленников, – рассказывает Калик, – но выбился в актеры, участвовал в послереволюционном, необычайно бурном театральном движении… Но его подвел родной брат – нэпман, впутал в какие-то махинации, и отец, чистой воды театрал, загремел в северную ссылку, в Архангельск, где я и имел счастье родиться. А мама, дочь очень состоятельных родителей, на корню не принявших большевистский переворот, окончила в Киеве хорошую гимназию; была талантливым незаурядным человеком: знала несколько языков, помогала отцу во время частых гастролей, в дни безденежья и безработицы научилась печатать на пишущей машинке десятью пальцами слепым методом… Когда мне исполнился год, мы переехали в Москву. Детство мое, отрочество прошли в Москве, шумной незабываемой Москве 1930-х…»
Потом была Великая Отечественная, которую Калик встретил подростком. В алма-атинской эвакуации понял, как бытовой антисемитизм разъедает совесть и дух обывателя, проникая и в сферы интеллигентские, и во властные структуры. Тем не менее даже в такое тревожное время Калик поступил во ВГИК на режиссерское отделение в мастерскую знаменитого Григория Александрова.
Суровые испытания начались в 24 года. В 1951 г. Калика и еще четверых студентов арестовали и обвинили в создании антисоветской террористической организации, а Калика – еще и в сионистской деятельности. «Судил нас военный трибунал войск МГБ Московского военного округа, который приговаривал обычно только к смертной казни, за редким исключением, – рассказывает М. Калик в мемуарной заметке. – И вот мы, слава Богу, стали этим исключением. Нам заменили смертную казнь на „четвертак“ и послали в самые страшные лагеря... Я был в так называемом Озерлаге, недалеко от Тайшета. Там, в тайге, через каждые 5–10 км был лагпункт. Вокруг сотнями умирали, а я был молод и, знаете, выжил».
Вспоминая об этом времени, Калик еще находит силы шутить: «Я играл в такую игру, будто меня сюда, в Сибирь, специально послали как режиссера, чтобы я увидел, изучил жизнь и стал духовно богат. „Игра“ действительно помогла. Помогла просидеть два раза в холодном карцере, пройти спецкорпус в Лефортово, шесть тюрем... Когда я сейчас вспоминаю, что я видел за 2,5 года, то не могу представить, что все это действительно видел своими глазами».
Многолетний колымский сиделец Варлам Шаламов сказал однажды: «Лагерный опыт ничему не учит. Пропавшие годы». Калик же утверждает, что именно тогда в нем созрела безотчетная идея гуманистического отношения к человеку, сознание, что он еврей и что где-то есть убежище для него как человека и художника. И тусклый свет надежды, исходящий от сгорающей спички, на миг озарял камеру.
Ходит история о том, что в одиночке в Лефортове сердобольный надзиратель дал Калику коробок спичек. И он в полутьме камеры сжигал одну спичку за другой, и это краткое пламя успокаивало душу. Калик подтверждает этот миф, но с усмешкой добавляет, что спички покупал в тюремном киоске. И вдруг мне становится ясен смысл мандельштамовской строки «...И спичка серная меня б согреть могла». Непостижимо, как это может перекликаться в поэтическом космосе! Мандельштам к моменту написания этого стихотворения был еще на воле, но представлял, как видно, весь ужас перековки советского человека в «строителя социализма». У Калика же не случайно в фильме «До свидания, мальчики» появляется вспыхивающее на миг в темноте пламя спички, когда влюбленные молодые герои расстаются навсегда. Многие как бы случайные штрихи биографии режиссера откликаются в его фильмах, и это тоже создает своеобразную поэтическую симфонию жизнетворчества.

Кинопоэтика

Истоки «поэтического кино» можно найти в итальянском неореализме, французской «новой волне». В советском кинематографе предтечами «поэтического кино» были Эйзенштейн, Пудовкин, Довженко. Нынче его принадлежность к киноискусству кажется несомненной, но еще полвека назад она была и спорной, и уязвимой перед наскоками «цепных псов соцреализма».

Лев ФРУХТМАН

(Очерк публикуется в сокращенном газетном варианте)

Полностью эту статью вы можете прочесть в печатном или электронном выпуске газеты «Еврейская панорама».

Подписаться на газету в печатном виде вы можете здесь, в электронном виде здесь , заказать ознакомительный экземпляр здесь

Написать письмо в редакцию

Социальные сети