Беседа с дирижером, композитором и литератором Романом Кофманом  

Сентябрь 30, 2016 – 27 Elul 5776
«В Германии я приобрел самых близких друзей»

Недавно главному дирижеру Симфонического оркестра Национальной филармонии Украины, композитору, литератору Роману Кофману исполнилось 80 лет. О военном детстве и «пятой графе», о смелых капустниках и вызовах в ЦК, о Киеве и Бонне, Майдане и Бабьем Яре – в эксклюзивном интервью для «Еврейской панорамы».

– Роман Исаакович, все мы родом из детства. А каким оно было – ваше детство? Вы ведь киевлянин в первом поколении…
– Родители мои испытали все, что положено испытать еврейской семье: в революционные лихие годы мало кто отказывал себе в удовольствии нас погромить.
Семья отца – дедушка, бабушка и трое сыновей – в период погромов пряталась в простенке между двумя хатами в местечке Дитковичи и по утрам посылала моего дядю Авраама посмотреть, какой флаг висит сегодня. Если немецкий или красный – можно было выходить. Однажды флаг просто не успели сменить: красных выбил в ту ночь атаман Струк. Кофманы этого не знали, вышли из своего убежища и… бандиты связали всем руки, а моего дедушку закопали живьем на глазах у семьи. Дедушке было 42 года. Бабушка заболела и умерла, а мой отец – самоучка – с 18 лет стал разъезжать по местечкам и давать частные уроки по всем наукам в семьях, где его кормили. В одной семье он учил двух сестер, на одной из которых женился – это была моя мама. Тогда же папин брат Борис женился на младшей сестре. А брат Авраам к 33 годам уже был заведующим отделением в Институте им. Стражеско. В 1932-м, когда на фоне массового голода началась эпидемия тифа, он собрал бригаду специалистов и поехал по селам спасать тех, кого можно было спасти, заразился и умер. После этого всех мальчиков, рождавшихся в нашей семье, называли Авраам, что в советских документах превращалось в Роман – о чем я, кстати, жалею.
– Отец ваш был толстовцем, насколько я знаю.
– Да, он переехал в Киев, вступил в толстовский кружок, стал вегетарианцем и увлек этим маму. Поэтому я с рождения не ем мяса и рыбы и даже не знаю их вкуса. В 1923 г. родилась моя старшая сестра Гита, в 1925-м – брат Миша, а в 1936-м – я, поздний ребенок, чье детство было относительно безоблачным до июня 1941 г.
– Начало войны помните?
– Прекрасно помню. Каждое лето мы снимали дачу в Буче, но в 1941-м поехали на Десну – в село Летки. А через неделю, в воскресенье, приехал Миша. Война! В августе эвакуировались. Помню, как телега заехала в наш двор по Горького, 12, и мама повисла на бабушке, умоляя ее уехать, но… они с дедушкой категорически отказались бежать. Помню, как меня водрузили поверх тюков: я сидел, ел коржики и был вполне доволен жизнью. Так, в огромной колонне беженцев, мы доехали до Харькова, а там сели на какой-то поезд до Воронежа, где на вокзале провели три дня.
Навсегда врезался в память один эпизод. Я уже обжился в этом людском море и бродил по вокзалу, когда одна бабушка потянула меня за рукав, прошептав: «Хочу яблоко». И я – пяти лет от роду – пошел добывать ей яблоко к начальнику вокзала. Это, кстати, единственный раз, когда я сам напросился в высокий кабинет. Туда всегда стояла очередь, но я достоялся, зашел и попросил яблоко для бабушки. И начальник – о чудо! – открыл какой-то шкафчик, извлек оттуда яблоко и вручил мне. Я поспешил в зал, но старушка была уже мертва, вокруг суетились люди… Это осталось со мной на всю жизнь.
Через несколько дней мы – уже в поезде – познакомились с одним узбеком. Узнав, что сестра училась играть на фортепьяно, он пригласил нас всех к себе. Мол, инструмент у меня есть – будешь заниматься. Этот странный и славный человек жил в кишлаке в 20 км от Коканда. Правда, оказалось, что в его доме никогда не было не то что пианино, а даже… пола. Что им руководило – одному Богу известно.
– Связь с Киевом к тому времени прервалась?
– О том, что произошло, мы узнали уже после войны со слов домработницы Тани, которая осталась с бабушкой и дедушкой. В тот самый день, 29 сентября, когда надо было явиться на угол Мельникова и Дегтяревской, они замешкались (дедушка не мог найти какие-то документы) и решили прийти завтра. К вечеру уже стало известно, что происходит, и старики спрятались на чердаке, где просидели шесть дней, а Таня носила им еду. На седьмой день дворничиха баба Мотя привела немецкого офицера, который отвез их в Бабий Яр.
Брата – ему еще не было 18 – тем временем мобилизовали и направили в пулеметную школу в Кушку, а потом – на Первый украинский. Последний треугольник от него пришел осенью 1943-го. Миша писал, мол, сижу, на берегу речки, куда мы с Гитой ездили на велосипедах купаться. И продолжал: не сегодня завтра буду дома, проведаю бабушку с дедушкой, обязательно пришлю какую-нибудь вещицу из нашей квартиры…
Я пошел в школу в Коканде. Через неделю из первого класса меня перевели во второй, потому что я писал и читал и даже вел домашний журнал, в котором были все сведения с фронтов. Не только с Первого украинского или Второго белорусского, но и из Северной Африки – о том, например, как Монтгомери бил Роммеля и т. д.
– В одном из интервью вы сказали, что музыка для вас – хобби, а настоящее дело – литература. Первое стихотворение вы написали в семь лет – 7 ноября 1943 г., на следующий день после освобождения Киева. Помните его наизусть?
– Разумеется, как его можно забыть! Это ведь жемчужина мировой классики (улыбается).
Мы каждый вечер ждем утра
Когда настанет встать пора.
И вот Ватутин молодец
Взял наш Киев, наконец.
И загремел салют в столице Украины,
И снова там поют украинские дивчины.

– Как принял вас послевоенный Киев?
– Когда мы вернулись в марте 1944-го, оказалось, что квартира наша занята, а мебель переехала к бабе Моте. Полгода мы мыкались, все суды дали от ворот поворот, и мама поехала в Москву на прием к генеральному прокурору СССР. В результате нам вернули одну комнату без удобств как семье погибшего военнослужащего. Но это нормальная киевская история.
– Заниматься музыкой вы начали поздно – в 10 лет. Нравилось?
– Моему брату успел дать несколько уроков домашний учитель-клезмер. Этот старичок пришел в 1946-м к нам домой, узнал, что Миши больше нет, и… предложил учить младшего. Мне купили маленькую скрипочку, родители млели, а я ждал, когда это все закончится. Через год старичок посоветовал отдать меня в музыкальную школу, что и было сделано, естественно, без моего согласия. За три года я освоил программу до седьмого класса, и когда в Центральной музыкальной школе при консерватории был недобор, попробовал туда поступить. На экзамене мне единогласно влепили двойку – вполне заслуженную. Но один из педагогов – Иосиф Аронович Гутман – что-то во мне разглядел и предложил принять на год условно. На переводном экзамене в восьмой класс я получил пять с минусом с примечанием: начал проявлять признаки музыкальности. Но главное, я очень прикипел к педагогу.
– Настолько, что в 15 лет уехали за ним в Сибирь? Как домашнему еврейскому мальчику удалось уговорить родителей?
– Гутман семь лет жил с тремя детьми в вестибюле школы (довоенную квартиру ему не вернули), а потом списался с Новосибирском, где был в эвакуации во время войны. Его там приняли с распростертыми объятиями. Я сразу заявил, что уеду за ним. Родители запротестовали, но, дотерпев до нового года, я пригрозил, что если меня не отпустят, то брошу музыку вообще. И мама стала подшивать под мое пальтишко ватин. В Новосибирске я полгода жил дома у Гутмана вместе с тремя его детьми и двумя учениками. Занимался часов по шесть в день, доказывая, что не зря оставил родной город…
– Киев конца 1950-х был довольно антисемитским городом. Как вам удалось поступить в консерваторию?
– Поступать в Киеве было бесполезно, я хорошо знал это по опыту своих соплеменников. Я попытался поступить в Московскую консерваторию. Со мной сдавали блестящие скрипачи, один из абитуриентов – ученик Ойстраха – играл на скрипке Страдивари, которую Давид Федорович предоставил ему для вступительного экзамена.
Непоступление грозило армией. И тут в коридоре меня перехватил Григорий Домбаев – ректор Горьковской консерватории, сделавший мне предложение, от которого было невозможно отказаться: поступление без экзаменов в класс профессора Португалова, выпускника Петербургской консерватории, получившего диплом из рук Глазунова.
На первом курсе я прошел по конкурсу в группу первых скрипок оркестра Горьковской филармонии. Все было хорошо, но на 4-м курсе пришла телеграмма от родителей: умерла Гита – у нее был тяжелый порок сердца. Я пришел к Домбаеву, объяснил ситуацию, он вынул из кармана деньги: «Вот вам на билет…»
Прилетев в Киев, я понял, что оставить родителей уже не могу. Перевод в Киевскую консерваторию оказался делом непростым: меня не хотели даже прослушивать. Этого удалось добиться лишь после приема у главы правления Союза композиторов УССР и депутата Верховного совета Константина Данькевича. Впрочем, несмотря на письменный вердикт «Принять», ректор сказал, что пойдет на это лишь в случае недобора. Для справки: недобора по классу скрипки не было в Киевской консерватории с 1913 г. – со дня ее основания.
В прописке к родителям, в квартиру, где я родился и жил долгие годы, мне было отказано на всех уровнях с одинаковой формулировкой: «Нема підстав». На работу без прописки не берут, а работать надо: отец получал 70 рублей пенсии. В конце концов удалось устроиться в Театр музкомедии – один из немногих, куда часто ходили чиновники, в том числе милицейские, что объяснялось весьма просто: в некоторых опереттах можно было увидеть полуобнаженный кордебалет. Этим воспользовался главный дирижер Петр Андрианович Поляков, вовремя подсунув мое заявление большому милицейскому начальству. Так, благодаря волшебной силе искусства, меня прописали на родине. На мое счастье, решился и вопрос с переводом – я стал студентом Киевской консерватории.
– В 1963 г. Антон Шароев создал в Киеве третий камерный оркестр в СССР, где вы достаточно быстро стали первой скрипкой, а потом и концертмейстером. Почему ушли?
– Шароев – талантливый человек, правнук Антона Рубинштейна, о чем он не забывал напоминать при всяком удобном поводе и без оного. Но было что-то садистски-пренебрежительное в его отношении к нам – музыкантам. После одного эпизода, когда он при публике начал отстукивать темп палочкой о пюпитр, я подал заявление об уходе.
– Тогда вас и ангажировал оркестр Государственного ансамбля танца Павла Вирского? С которым в 1966-м вы, не будучи профессиональным дирижером, едете в качестве дирижера на длительные гастроли по Северной Америке.
– Сначала был неожиданный звонок от инспектора этого оркестра с предложением стать их концертмейстером. Я стал отнекиваться, мол, не мой жанр, а он продолжает: у нас скоро поездка в США, правда, без оркестра, но ситуация особая. Американский профсоюз свободных музыкантов добился запрета на ввоз аккомпанирующих оркестров, чтобы дать работу своим членам. А поскольку гастроли продлятся три месяца и пройдут в 24 городах, то возникла потребность во втором дирижере, который будет приезжать на день раньше ансамбля и готовить местный оркестр к совместному с нами выступлению. Конкурс на это место уже объявлен, попробуйте. «Да я же не дирижер», – начал было я…

Беседовал Михаил ГОЛЬД

Полностью эту статью вы можете прочесть в печатном или электронном выпуске газеты «Еврейская панорама».

Подписаться на газету в печатном виде вы можете здесь, в электронном виде здесь, купить актуальный номер газеты с доставкой по почте здесь, заказать ознакомительный экземпляр здесь

Социальные сети