Настало время открыть себя миру. Небо и земля ожидают тебя. Сам Мессия смотрит вниз, выискивая безупречного святого мудреца – именно такого, как ты. 

Июнь 23, 2014 – 25 Sivan 5774
Последний черт

Как природный черт свидетельствую и ут- верждаю: чертей на свете больше не оста- лось. К чему они, когда человек и сам такой же? Зачем склонять ко злу того, кто и так к тому склонен? Я, должно быть, последний из нашей нечисти, кто пытался это сделать. А теперь я нашел себе пристанище на чер- даке в местечке Тишевиц и живу томиком рассказов на идише, уцелевшим в великой Катастрофе. Рассказы эти для меня – чи- стый мед и птичье молоко, но важны и сами по себе еврейские буквы. Я, разумеется, еврей. А вы что думали, гой? Я, правда, слы- шал, что бывают гойские черти, но не знаю их и не желаю знать.
Я попал сюда из Люблина. Тишевиц – глухомань и дыра, Адам тут и пописать не останавливался. Местечко такое кро- хотное, что когда лошадь, запряженная в телегу, уже на рыночной площади, задние колеса только подъезжают к заставе. Грязь в Тишевице не просыхает от Суккота и до Тиш бе-Ав. Местечковым козам не нужно даже бороды задирать, чтобы пожевать солому с крыш. Прямо посреди мостовых сидят на яйцах куры. Птицы вьют гнезда в париках замужних женщин.
Не спрашивайте, как угораздило меня попасть на эти задворки цивилизации. Ничего не попишешь – Асмодей приказал, надо идти. От Люблина до Замостья доро- га всем известная. Дальше добирайся как можешь.
Мне сказали, что местечко узнаю по железному флюгеру на крыше синагоги. Флюгер в виде петушка, а на гребешке его сидит ворона. Когда-то петушок крутился от малейшего порыва ветра, но уже дав- ным-давно не шевелится ни в бурю, ни в грозу. В Тишевице даже железные петуш- ки дохнут от тоски и скуки. Я рассказываю в настоящем времени, ибо время для меня остановилось.
Значит, прибываю я на место. Осматри- ваюсь по сторонам. Хоть убей, не вижу ни- кого из наших. На кладбище пусто. Отхо- жего места нету. Захожу в баню – ни звука. Сажусь на верхнюю полку, смотрю вниз на камень, куда по пятницам льют ведрами воду, и думаю: зачем я здесь? Если тут пона- добился опытный бес, неужели надо гнать его из Люблина? Что у них, в Замостье, сво- их чертей мало?
Снаружи сияет солнце – время летнее, но в бане холодно и мрачно. Надо мной ви- сит паутина, в паутине сидит паук и сучит лапками, будто прядет свою нить, но нить не тянется. Мух тут нет, даже шкурки му- шиной не видно. Чем же он питается, мо- шенник, думаю, неужели собственными потрохами? И слышу вдруг напевный тал- мудический голосок: «Не насытится лев малым кусочком, и канава не наполнится землею, осыпающейся с краев ее».
Меня разбирает смех.
– Да неужели? Ты зачем это прикинулся пауком?
– Побывал уже я червяком, блохой и ля- гушкой. Сижу здесь 200 лет, а работы – кот наплакал. Но уйти нельзя – нет разреше- ния.
– Что они здесь – не грешат, что ли?
– Мелкие людишки, мелкие грешки. Се- годня он возжелает метлу ближнего свое- го, а завтра уже постится и насыпает горох себе в башмаки покаяния ради. Будь я на месте Сатаны, то сюда и первоклашку не стал бы посылать.
– Сатане это денег не стоит.
– А что новенького на свете?
– Для нашего брата хорошего мало.
– А что случилось? Или Дух святой укре-
пляется?
– Где там укрепляется! Он только в Ти-
шевице крепок. В больших городах о нем и слыхом не слыхивали. Даже в Люблине он вышел из моды.
– Так это же прекрасно!
– Ничего не прекрасно, – говорю я. – Дело дошло до того, что люди тянутся грешить выше своих сил и возможностей. Они готовы на вечные муки ради мелкого пошлого грешка. А тогда мы зачем? Вот недавно я летел над Левертовской улицей и увидел еврея в скунсовой шубе. Черная борода, закрученные пейсы, в зубах янтар- ный мундштук. Навстречу ему – чиновни- чья жена. Я возьми да и скажи: «Ничего бабенка, а, приятель?» Я надеялся, самое большее, на грешный помысел с его сто- роны. Даже носовой платок приготовил утереться, если он в меня плюнет. А он что делает? «Не трать слов попусту, – отвечает он сердито, – я готов. Давай-ка лучше ее об- работай».
– Что же это за напасть такая?
– Просвещение! Пока ты здесь 200 лет баклуши бил, Сатана заварил новую кашу. У евреев появились писатели. На идише, на иврите – перехватили наше ремесло. Мы тут горло надрываем, толкуя с каж- дым подростком, а они свою белиберду выпускают несметными тиражами и рас- пространяют всюду среди евреев. Они все наши приемчики мигом усвоили – и богохульство, и благочестие. Они тьму доводов приведут, чтоб доказать, что крыса – тварь кошерная. У них одна цель – принести погибель миру. Вот ты, тебя здесь держат 200 лет, и никого ты не сумел развратить. А если ты за столько лет ниче- го не смог сделать, чего ждать он меня за две недели?
– Ну, как говорится, – поглядишь на дело свежим глазом.
– Да на кого тут смотреть?
– К нам переселился из Модлых Божиц молодой раввин. Ему еще и 30 нет, но он ученый до невозможности, знает наизусть все 36 трактатов Талмуда. Величайший каббалист на всю Польшу, постится по понедельникам и четвергам, а в микве об- ливается ледяной водой. Нашего брата он на версту к себе не подпустит. Вдобавок у него красивая жена, которая его прекрас- но кормит. Ну, чем мы его можем соблаз- нить? Он как железная стена, ничем не прошибешь. Если хочешь знать мое мне- ние, Тишевиц надо вычеркнуть из наших списков. Я об одном прошу – убрать меня отсюда, пока я не спятил.
– Нет, сперва я должен поговорить с этим раввином. Как ты думаешь, с какой стороны к нему лучше подступиться?
– Сам решай. Ты и рта раскрыть не успе- ешь, как он тебе соли на хвост насыплет.
– Ну нет, я люблинский. Меня так про- сто не спугнешь

По дороге к раввину стал я расспраши- вать чертенка:
– Ты какие методы пробовал?
– Да какие я только не пробовал! – отве- чает.
– Женщину?
– Он смотреть на нее не станет.
– Ересь?
– Он на этом деле собаку съел.
– Деньги?
– Да он монетки отродясь в руках не дер-
жал.
– Слава?
– Он ее презирает.
– Нет ли у него чего в прошлом?
– Вовсе оно его не беспокоит.
– Должна быть у него какая-то слабинка. – Не знаю, где ее искать.
В комнате раввина распахнуто окошко,
влетаем мы внутрь. Кругом обычные при- чиндалы: шкафчик со Святым Писанием, книжные полки, мезуза в деревянном фут- ляре. Раввин, молодой человек с белокурой бородой, голубыми глазами и рыжеватыми пейсами, с высоким лбом и глубокой за- лысиной, сидит в раввинском кресле и из- учает Гемару. Наряжен по полной форме: ермолка, кушак и окаймленный бархатом талес, где каждая бахромка сплетена в во- семь нитей.
Я прислушиваюсь, что происходит у него в голове: мысли самые чистые! Он раскачивается из стороны в сторону и де- кламирует: «Рахель т’уна в’газеза», затем переводит: «Острижена рунная овца».
– На иврите «Рахель» – это и овца, и женское имя, – говорю я.

– И что же?
– У овцы шерсть, а у девушки – волосы.
– Что из этого следует?
– Если только она не двуполая, у нее во-
лосики на лобке.
– Не мели вздор и дай мне заниматься, –
сердито говорит раввин.
– Погоди минутку, – говорю я, – Тора
от тебя не убежит. Иаков любил Рахель, это правда, но когда ему взамен подсуну- ли Лию, он ведь тоже не отравился. Потом Рахель дала ему в наложницы Билху, и как же отомстила сестре Лия? Положила ему в постель Зилпу.
– Всё это было до того, как Тора была дана евреям.
– А царь Давид?
– Это произошло до отлучения, провоз- глашенного рабби Гершомом.
– До рабби Гершома или после, а самец всегда самец.
– Мерзавец! – вскричал раввин.
Ухватившись обеими руками за пей- сы, начинает он трястись, как от дурного сна. «Что за дурацкие мысли лезут мне в голову?» Он берется за мочки ушей и за- крывает глаза. Я продолжаю говорить, но он не слушает – погрузился в Писание, и слова мои отскакивают от него, как горох от стенки.
Тишевицкий чертенок говорит:

– Крепкий орешек, а? Завтра он будет по- ститься и кататься на ложе из репейника. И отдаст последнюю копейку бедным.
– Чтобы в наши дни такая твердость в вере?
– Крепок, как скала. – А жена его?
– Жертвенный агнец. – А дети?
– Младенцы-несмышленыши.
– Может, у него теща есть?
– Уже переселилась в лучший мир.
– Может быть, он ссорится с кем-нибудь? – У него нет врагов.
– И откуда только взялось это сокрови-
ще?
– Бывает. Изредка является среди евреев
этакая диковина.
– Я непременно его должен совратить.
Это мое первое задание в здешних кра- ях. В случае успеха мне обещан перевод в Одессу.
– Что же там хорошего?
– Нашему брату это рай земной. Спи хоть 24 часа в сутки. Тебе и пальцем шеве- лить не приходится, жители сами грешат наперегонки.
– Чем же вы занимаетесь целый день?
– Развлекаемся с чертовками.
–А здесь ни одной нашей девочки нет. –
Чертенок вздохнул. – Была одна старая карга, и та ноги протянула.
– Как же ты обходишься?
– По способу Онана.
– От этого мало удовольствия. Вот помо-
ги мне и, клянусь бородой Асмодея, я тебя отсюда вытащу. У нас там есть вакансия – готовить смеси из горьких трав. Только и работы, что на Песах.
– Будем надеяться, что у нас что-нибудь получится, но ты не торопись считать цып- лят.
– Ничего, и не таких обмишуливали.
III
Прошла неделя, но дело наше ничуть не продвинулось. Настроение у меня ста- ло портиться. Неделя в Тишевице стоит целого года в Люблине. Тишевицкий черт неплохой парень, только, просидев в этой дыре 200 лет, он совсем опростился. Все его анекдоты – с бородой. Отпускает шу- точки, которые уже Эноха не смешили, и сам же хохочет. Хвастается личным зна- комством с героями Аггады.
Я мечтаю убраться отсюда подобру-по- здорову, но вернуться с пустыми руками – фокус невелик. У меня полно врагов среди коллег, против меня плетут интриги. Мо- жет, меня именно сюда послали, чтобы я сломал шею. Когда в войне с людьми пере- дышка, черти начинают пакостить друг другу. Опыт показывает, что из имеющих- ся в нашем арсенале крючков для уловле- ния душ есть три, действующие безотказ- но: похоть, жадность и гордыня.
Ускользнуть от всех трех не может никто. Надежнее всех – сети честолюбия. Талмуд гласит, что ученому мужу дозволяется восьмая доля восьмой доли тщеславия. Но ученый муж, как правило, превышает эту норму. Видя, что дни идут, а тишевицкий раввин не поддается, я решил упирать на тщеславие.
– Рабби из Тишевица, – говорю я ему, – я не вчера родился. Сам я из Люблина, где улицы вымощены толкованиями Талмуда. Ученые рукописи идут у нас на растопку печек. Наши чердаки ломятся от каббали- стических сочинений. Но даже в Люблине я не встречал человека, равного тебе учено- стью. Как же это так случилось, – спраши- ваю я, – что никто о тебе не слышал? Может быть, истинным праведникам и достойно
укрываться в безвестности, но скромность не спасет мир. Тебе пристало стать вождем нынешнего поколения, а не раввином здешней общины, какая бы она ни была праведная-расправедная. Настало время открыть себя миру. Небо и земля ожидают тебя. Сам Мессия смотрит вниз, выиски- вая безупречного святого мудреца – имен- но такого, как ты. А ты что? Сидишь в сво- ем раввинском кресле и выносишь оценки: этот горшок кошерный, а этот нет. Прости за сравнение, но это всё равно, что заста- вить слона таскать соломинку.
Я поднимаю такой ветер в кабинете раввина, что листок, на котором он пи- сал, взлетает в воздух и парит, как голубь. Страницы Гемары начинают переворачи- ваться сами собой. Занавес, скрывающий Арон-ха-Кодеш, вздувается парусом. Ер- молка раввина спадает с головы, возно- сится к потолку, а затем снова садится на макушку.
– Разве природа делает такое? – спраши- ваю я.
–Нет.
– Теперь ты веришь мне?
–Ктотыичеготыхочешь?–вужасе спрашивает раввин. – Для чего мешаешь мне заниматься?
– Бывают моменты, когда истинное слу- жение Господу требует от человека, чтобы он оторвался от Торы, – восклицаю я. – Из- учать Гемару может каждый иешиботник.
– Кто тебя послал сюда?
– Я был послан, этого довольно. Ты что думаешь, там наверху не знают о тебе? Высшие силы недовольны тобой. Плечи у тебя широкие, а бремя ты несешь малое. Ведь сказано: скромность скромностью, да знай же меру. И слушай теперь главное: Аврахам Залман был истинно Мессия, сын Иосефов, а тебе назначено свыше – возве- стить пришествие Мессии, сына Давидова, так что – довольно спать! Готовься к схват- ке. Мир погружается всё глубже в топь гре- ха, подходит уже к 49-м вратам скверны, ты же воспарил к седьмому небу. А между тем один-единственный голос в силах достичь покоев Господа – голос тишевицкого мужа. Распорядитель вечной тьмы выслал на тебя воинство бесов. Но ты не одинок, раввин Тишевица. Владыка Сандальфон охраняет каждый твой шаг, Метатрон в своем све- тозарном чертоге не спускает с тебя глаз. Чаши весов пришли в равновесие, о муж из Тишевица, – ныне от тебя зависит, в какую сторону они склонятся.
– Что же я должен сделать?
– Прислушайся внимательно к моим сло- вам. Даже если я велю тебе нарушить За- кон, делай, как я приказываю.
– Кто ты? Как тебя зовут?
– Элияху ха-Тишби. Это я держу шофар Мессии наготове. От тебя сейчас зависит: наступит избавление, или снова нам при- дется блуждать во тьме египетской 2689 лет.
Тишевицкий раввин долго молчит. Лицо его становится белым, как бумага, на кото- рой он пишет свои комментарии.
– Как мне узнать, говоришь ли ты прав- ду? – спрашивает он дрожащим голосом. – Прости меня, святой ангел, но ты должен подать мне знамение.
– Ты прав, и вот тебе знамение.
Раввин колеблется.
– Так что же ты велишь мне сделать? – тихо спрашивает он.
– Вождь поколения должен быть изве- стен.
– А как человек становится известным? – Отправляйся странствовать по свету. – И что я буду делать?
– Молиться и собирать деньги.
– На что именно я должен собирать деньги?
– Сначала собери. А позже я скажу тебе, что с этими деньгами делать.
– А кто мне их пожертвует?
– Когда приказываю я, евреи дают.
– А на что я буду жить?
– Раввин-посланник имеет право на
часть своих сборов.
– А моя семья?
– Хватит на всех.
– С чего же мне начать? – Закрой Гемару.
– Ах, но душа моя не может без Торы, – стонет Тишевицкий раввин.
И тем не менее, берется за обложку книги – уже почти готов ее закрыть. Если сделает он это – ему конец. Я уже посмеи- ваюсь про себя: рабби из Тишевица, ты у меня в кармане.
Банный черт, притаившийся в углу, вол- нуется и зеленеет от зависти. Я хоть обе- щал ему протекцию в случае успеха, но сре- ди нашей братии зависть сильней любого чувства. Внезапно раввин говорит:
– Прости, Господин мой, но мне нужно еще одно знамение.
– Что ты хочешь? Чтобы я остановил солнце?
– Нет, просто покажи мне свои ноги.
Как только он произносит эти слова, я понимаю, что затея лопнула. Мы можем придать пристойный вид любой части на- шего тела – всему, кроме ног. Начиная от мельчайшего чертенка и кончая Кетевом Мерири, у всех нас гусиные лапы. Банный черт в углу заливается смехом.
Впервые за тысячу лет у меня, мастера за- говаривать зубы, отнимается язык. – Я никому не показываю свои ноги! –
яростно воплю я.
– Значит, ты дьявол. Убирайся отсюда! –
кричит раввин.
Он подбегает к книжной полке, выхва-
тывает Книгу Бытия и угрожающе разма- хивает ею передо мной. Какой черт может устоять против Книги Бытия? Я удираю из раввинского покоя, все мои надежды раз- биты вдребезги.
Дальше и рассказывать нечего. Я навек застрял в Тишевице. Прощай, Люблин, прощай, Одесса. Мои старания пошли пра- хом. От Асмодея пришло распоряжение: «Сиди в Тишевице и жарься на медленном огне. Не смей удаляться от местечка далее, нежели дозволено еврею в субботу».
Сколько времени я здесь уже пробыл? Целую вечность и еще одну среду. Всему я был свидетель: гибели Тишевица и гибели Польши. Евреев больше нет, нет и чертей. Нет женщин, поливавших улицы водой в ночь зимнего солнцестояния. Никто не помнит, что нельзя давать другому четное число любых предметов. Никто не стучит- ся на рассвете в дверь синагоги. Никто не окликает прохожего перед тем, как вы- плеснуть помои. Раввина убили в пятницу в месяце нисан. Общину вырезали, свя- тые книги сожгли, кладбище осквернили. Книга Бытия возвращена Создателю. Гои парятся в еврейской бане. Молельню Ав- рахама Залмана превратили в свиной хлев. Ангела Добра больше нет, нет и Ангела Зла.
Нет более ни грехов, ни искушений! Род людской виновен и семижды вино- вен, а Мессия так и не приходит. К кому он теперь придет? Мессия не являлся, не являлся, и евреи сами отправились к нему. Нужды в чертях больше нет. Нас тоже ликвидировали. Я – последний уце- левший беженец. Я могу теперь идти, куда вздумается, но куда мне, черту этакому, податься? К убийцам?
В доме, принадлежавшем некогда Вел- велу-бочару, я нашел между двух рассох- шихся бочек небольшую книжку историй на идише. Тут я и сижу, последний черт. Глотаю пыль. Сплю на щетке из гусиных перьев. И читаю эту дурацкую книжку. Она написана в духе, подходящем нашему брату: субботний пирог на свином сале, богохульство в благочестивой упаковке. Мораль книжки: нет ни судьи, ни осуж- дения. Но буквы в ней всё-таки еврей- ские. Отменить алфавит они всё же не сумели. Я обсасываю каждую буковку и тем живу. Перебираю слова, складываю строки и без устали толкую и перетол- ковываю их значение и смысл.
Алеф – агония добродетели и порока. Бет – беда, неизбежность рока. Гимел– Господи, а Ты не заметил? Далет – дымная тень смерти.
Хей – хам поднялся во весь свой пала- ческий рост.
Вав – вместе с глупостью – мудрость корове под хвост.
Заин – знаки зодиака, дабы их читал обреченный.
Хет – хотел родиться, но умрет нерож- денный.
Тет – титаны мысли навек уснули. Йод – ей-богу, нас обманули.
Да, пока остается хоть одна книжка,
мне есть чем поддержать свой дух. Пока моль не съела последнюю страницу, мне есть чем развлечься. А о том, что случит- ся, когда исчезнет последняя буква, мне и говорить не хочется. Коли последняя буква пропала, значит, последнего черта не стало.

Исаак БАШЕВИС-ЗИНГЕР


На языке изгнания
История культуры хранит немало сю- жетов, когда один художник вводит в оборот творчество другого, малоиз- вестного или полузабытого. Класси- ческой является судьба баховского наследия, забытого до такой степени, что Иоганна Себастьяна помнили в основном как отца и учителя Филиппа Эммануила. И только исполнение Мен- дельсоном-Бартольди в середине XIX в. «Страстей по Матфею» показало миру, какого масштаба композитор был ста- рик Иоганн Себастьян.
В литературе сходная ситуация связана с именами двух еврейских пи- сателей – Сола Беллоу и Исаака Ба- шевиса-Зингера, когда первый начал переводить на английский рассказы

Сол Беллоу

Сол Беллоу

второго, жившего в Америке, но писав- шего на идише. После этого Башевис начал приобретать мировую славу и че- рез четверть века, два года спустя после Беллоу, получил Нобелевскую премию по литературе «за эмоциональное ис- кусство повествования, которое, уходя своими корнями в польско-еврейские культурные традиции, поднимает вме- сте с тем вечные вопросы». В своей Нобелевской лекции он сказал, что рас- сматривает награду как «признание идиша – языка изгнания, языка без зем- ли, без границ... языка, в котором нет слов для выражения таких понятий, как „оружие“, „амуниция“, „муштра“, „так- тика боевых действий“...».

Исаак Башевис-Зингер

Исаак Башевис-Зингер

Анализ многопланового и сложно- го творчества писателя потребовал бы слишком много места и вышел бы да- леко за рамки краткого предисловия к публикации его произведения. Скажем только, что в некоторых его рассказах нередко происходит смешение вол- шебной еврейской иронии с реальным и фантастическим началами, что при- водит к раскрытию народной души. Именно такое фольклорное смешение происходит в представляемом внима- нию читателей «Еврейской панора- мы» рассказе «Последний черт» в переводе Юлии Винер.

М.Р.

Написать письмо в редакцию

Социальные сети