Март 1, 2019 – 24 Adar I 5779
О негодяях

За семь лет пребывания в лагерях и в ссылке в Советском Союзе я не встречал открытых негодяев. Но здесь надо сделать маленькое отступление. Слово «негодяй» – неприятное, бранное слово, но оно не могло бы быть таковым, если бы не имело какого-то буквального, предметного смысла. Трудно определить разницу между «негодяем», «мерзавцем» и «подлецом» – это не научные термины, хотя и есть в значении оттенок, определяющий, почему в отдельном случае мы предпочитаем то, а не иное определение. Сталин был злодеем. Гоголевский Чичиков – мелкий мошенник. Злодей внушает ужас, мошенник может быть персонажем забавным и комическим. Негодяи же, мерзавцы и подлецы занимают середину между злодеями и мошенниками. Злодей – деятель исторического масштаба. Мошенник – бытовая фигура. Негодяи внушают негодование вплоть до ненависти, мерзавцы – презрение и отвращение, подлецы – озлобленную непримиримость. Но, в конце концов, не так уж часто приходится нам встречаться в жизни с людьми, оскорбляющими наше моральное чувство до такой крайней степени, что мы готовы видеть в них позор и поношение рода человеческого.
За годы пребывания в советской глуши я не встречал негодяев. Я имел дело с простодушными дикарями, наивными и темными людьми, опасными, как слепые, размахивающие головнями, – с людьми, по отношению к которым было у меня неизменное чувство собственного превосходства и, временами, нечто, близкое к жалости. Я не мог негодовать на них.
Допрашивавшие меня следователи были безграмотными пареньками, выдрессированными режимом. Один из таких представителей власти так долго мучился с составлением официальной бумаги, что я взял у него перо из рук и помог написать несколько фраз. В лагере начальствующие лица выглядели карикатурно и жалко. Начальник лагпункта Абраменко «висел» в моем присутствии четверть часа на телефоне, умоляя кого-то раздобыть ему кило помидоров. Очевидна была их нужда, материальная и интеллектуальная. Все они казались мне жертвами чудовищного режима. Понятно, не в них был корень зла. Они бы не могли сами выдумать ни Ленина, ни Сталина, ни тех лагерей, к которым были приставлены. Наоборот, Ленин и Сталин с их «генеральным штабом» несли ответственность за духовное и моральное состояние своих выучеников.
Были в лагере садисты, доносчики и предатели. Но и они не возбуждали того морального возмущения, которое связано с понятием «негодяй». Какой же «негодяй» был тот милый и очаровательный польский офицер, в прошлом член посольства в Париже, с которым так приятно было разговаривать, несмотря на то, что я был предупрежден окружающими о его «функции» и миске каши, которую после встречи ставил ему на стол «уполномоченный». Жутко? Непростительно... Но он был сломленный, разбитый человек, уносимый течением, как щепка, и... умер в лагере.
Негодяи находились в Советском Союзе так далеко и высоко, что я так и не увидел их. Я был зернышком в массе песка, на котором они выводили свои «дворцы культуры» и политические узоры.
Впервые я встретился с негодяями уже в свободной Европе, в прекрасной Франции, в Париже – на процессе Давида Руссэ против коммунистического журнала «Леттр Франсэз». Это было в декабре 1950 г. Я был вызван свидетелем на процесс-монстр, всколыхнувший всю Францию, где Давид Руссэ – писатель-забияка, одаренный темпераментом д´Артаньяна, поставил себе целью доказать французскому общественному мнению, что в Советском Союзе существуют лагеря и бессудная ссылка.
Это был вообще первый судебный процесс в моей жизни, на котором я присутствовал, и, несмотря на то, что я находился в возрасте, когда уже не поддаешься так легко чувствам, он оставил во мне глубокий след: тогда впервые лицом к лицу я столкнулся с настоящими, живыми, несомненными негодяями. Это было ощущение, острое до боли, незабываемое, и оно как бы открыло мне новое измерение мира, в котором мы живем, мира «западной демократии».
Руссэ был назван клеветником, потому что он осмелился обвинить Советский Союз в учреждении лагерного царства. Он, по выражению его коммунистического противника – редактора Пьера Дэкса, «выдумал лагеря в Советском Союзе». «Места заключения в Советском Союзе, – писал Дэкс, – так прекрасны и образцовы, что он, француз, мог только завидовать народу, у которого такое блестящее достижение культуры, и желать Франции таких же прекрасных мест „перевоспитания“».
Ни Пьер Дэкс, ни Морган, ни Вурмсэр, ни другие негодяи, с неслыханным апломбом атаковавшие Руссэ и его свидетелей, сами не были в лагерях, не видели их и не хотели видеть. На процессе я увидел матерых волков-адвокатов, издевавшихся над людьми, проведшими годы в заключении, не заинтересованных в правде, глумившихся над самой попыткой поставить политический вопрос как вопрос о неправде и несправедливости. Между ними и наци не было никакой разницы: это был тот же психологический тип. Им ничего нельзя было доказать, их можно было только ненавидеть. Люди-псы с кровавой пастью.
Против меня стоял знаменитый адвокат Нордман, который, даже не потрудившись прочитать мою книгу, утверждал, что я все выдумал; стоял сам Пьер Дэкс – паренек с симпатичным лицом и шевелюрой студента, редактировавший журнал «Леттр Франсэз», – люди талантливые, искренне верящие, что они защищают доброе дело. И я видел этих застрельщиков проклятого сталинского режима на Западе – не дикарей, а культурных, рафинированных извратителей и растлителей души своего народа, беспощадных и безнадежных, как смерть, и непонятных, как смерть, в последних мотивах их поведения.
Чтобы понять их, я пробовал читать их. Дэкс не читал моей книги, но я добросовестно прочел его роман – патентованный продукт из фабрики картонажных изделий в стиле Эренбурга. Впрочем, ложный пафос не обязателен для негодяев нашего времени. Я штудировал Жан-Поль Сартра – самого блестящего и фейерверочного из циников нашего времени, по сравнению с которым покойный Бернард Шоу – деревенщина. Можно ли назвать Сартра негодяем? Он покрыл своим авторитетом и магнетическим блеском своей аргументации лагеря, как никто другой. Эти люди вытравляют из души современного поколения уважение к духу и интеллекту лучше всяких лениных и гитлеров, ибо они действуют изнутри. Они всё знают, как в дьявольской мессе, служить которую может только рукоположенный священник. Эти люди окружены уважением, высоко агрессивны и, как пристало негодяям, живут за счет того общества, которое деморализуют.

Юлий МАРГОЛИН
1952 г.

Дело Бергера

С осени 1939 г. до лета 1946 г., без малого семь лет, прожил я в Советском Союзе. Первый год – на территории оккупированной Польши. Там я был свидетелем процесса советизации завоеванной страны. Я видел, как делается «плебисцит», как население приводится в состояние «энтузиазма» и «советского патриотизма». Следующие пять лет я провел на советской каторге, в так называемых «исправительно-трудовых лагерях». Там я понял секрет устойчивости и силы советского строя. Последний год как вольный и легализованный советский гражданин я провел в маленьком городке Алтайского края, принимая участие в серой повседневной трудовой жизни советских людей.
Думаю, что имею право говорить и судить об этой стране. Толстой сказал, что «не знает, что такое государство, тот, кто не сидел в тюрьме». Этот анархистский афоризм, во всяком случае, справедлив по отношению к Советскому Союзу.
До осени 1939 г. я занимал по отношению к СССР позицию «благожелательного нейтралитета». Это характерная позиция прогрессивной и радикальной европейской интеллигенции. «Конечно, – говоришь себе, – для нас в Европе это не годится. Но все же это строй, который, по-видимому, соответствует желаниям русского народа. Их дело, их добрая воля. Для нас, европейцев, он имеет цену великого социального эксперимента, и мы все можем научиться в Советском Союзе многим важным вопросам. Например, планирование хозяйства. Например, новое лицо женщины. Пусть их живут, пусть работают на здоровье. Пожелаем им успеха».
Это была моя позиция до 1939 г. Читая предвоенную эмигрантскую русскую прессу, я не мог отделаться от неприятного чувства и благословлял судьбу, что я свободен от узости и мелочных придирок и могу относиться к советской действительности с должным объективизмом. Резкие антисоветские выступления как «реакционные» вызывали во мне брезгливость. В моей книге «Идея сионизма», вышедшей перед войной, нет и следа враждебности к Советскому Союзу.
Прожитые тяжелые годы не отразились на объективизме моей мысли. Я перестал бы быть самим собой, если бы потерял способность спокойно и всесторонне анализировать факты, учитывая все «про» и «контра». Бесполезно говорить мне о достижениях и заслугах Советского Союза. Я знаю всё, что может быть сказано в его пользу.
Семь минувших лет сделали из меня убежденного и страстного врага советского строя. Я ненавижу этот строй всеми силами своего сердца и всей энергией своей мысли. Все, что я видел там, наполнило меня ужасом и отвращением на всю жизнь. Каждый, кто был там и видел то, что я видел, поймет меня. Я считаю, что борьба с рабовладельческим, террористическим и бесчеловечным режимом, который там существует, составляет первую обязанность каждого честного человека во всем мире. Терпимость или поддержка этого мирового позора людьми, которые сами находятся по другую сторону советской границы, в нормальных европейских условиях, – недопустима. И я счастлив, что нахожусь в условиях, когда смогу без страха и открыто сказать все, что знаю и думаю об этом режиме.
Я пишу эти строки на палубе корабля, который несет меня к берегам отчизны. Мое возвращение к жизни – чудо, настоящее воскресение из мертвых.

1947 г.

Задолго до Солженицына

Жизнь этого человека была полна трагических приключений, свойственных людям века ГУЛАГа и Холокоста. Он вошел в историю этого века не только как сионистский деятель и писатель, но и как один из заключенных советских концлагерей, поведавший миру правду о них задолго до Солженицына (см. «ЕП», 2017, № 2).

М. Р.

Социальные сети