Как всегда, когда я приезжаю в Киев, в первую очередь отправляюсь на кладбище, сначала центральное – Байковое. Мы встречаемся с подругой Зайчиком у остановки метро «Дворец „Украина“», потом немного пешком вниз, затем вверх по улице, минуя проход под мостом. На этот раз над нами промчался поезд, он так грохотал и гудел, что подруга долго не могла прийти в себя.
Люсину могилу, казалось, я найду легко. Я была с ней на месте захоронения ее родителей, знаю приметы. Но в этот раз я, найдя знакомый памятник «с приметой», искала ряд ниже этого места, а нужно было смотреть выше... Нашли, конечно. Там пока еще стоят два больших венка – «От скорбящей дочери» и «От семьи Л.».
Потом мы пошли к третьим воротам, там я знаю всех, кто покоится вдоль дорожки... Подошли, минуя большую старинную плиту Эдварда Байрона, к могиле моих родных: бабушки, мамы, тети и других. Убрали там, постояли...
И, как всегда, пошли на самый верх горы – к Жанке, где намертво застряла в грунте дверка ограды, где зелень почти поглотила памятники и скрыла табличку о ней, о моей однокласснице. Пробралась к ограде снаружи, разорвала плети дикого винограда, освободила Жаннину табличку, приладила цветы, привезенные издалека...
А потом в один из дней мы поехали на другое кладбище – Берковцы. Главные ворота... Долго рассказывать, как мы блуждали там. Фросину могилу нашли, там тоже все заросло, несколько лет не могла попасть к Фросе. Активно занялась расчисткой. Рвала длинные плети зелени, чтобы освободить мраморную плиту с фотографией и именем. Кое-как расчистили всё, потом долго искали вход на старое еврейское кладбище, но так и нашли его изнутри, от центральных ворот, а снаружи старые ворота оказались запертыми.
Фрося... Главные ее слова – как присказка: «Соня, не нервичайте!» Обращалась она к моей маме, пыталась ее немного успокоить. Она и была больше всего привязана к маме, а не к нам, детям. И последними словами Фроси накануне смерти были: «Мама буде беспокоиться». Она все время шептала, чтобы я шла домой. Я даже расплакалась и спросила: «Почему ты меня прогоняешь?» Тогда она и сказала, что «мама буде беспокоіться». Был поздний вечер, а утром ее не стало...
После похода по кладбищу и долгого ожидания автобуса мы наконец-то разъехались с милой моей подругой по домам. Я поехала в Дарницу, где живет семья Котофея. Все были на даче, у меня ключ. Поднимаюсь на пятый этаж. Левая рука почти до плеча расцарапана, красная, воспаленная, немного отечная – результат борьбы с зарослями на могиле Фроси. На ноге большой синяк – больно ударилась об острое навершие низкой ограды.
Что делать в квартире, где нет никого? Стала искать, чем смазать царапины. Нашла только спрей, употребляемый после бритья. Написано, что он противовоспалительный и увлажняющий. Побрызгала руку. Потом нашла вьетнамскую «звездочку», втерла мазь в синяк на ноге. Заварила чай, и поползли воспоминания...
Когда приходила Фрося, а мама, как всегда, была на работе, Фрося по-хозяйски хватала грязное белье, наполняла ванну, замачивала там все или ставила большую выварку на конфорку газовой плиты для кипячения белого белья. Если ее еще заставала мама, то кормила, пыталась всунуть ей какие-то деньги, но Фрося со слезами на глазах твердила: «Не прийду бiльше, обiжуся». Денег не брала.
Это в последнее время было, когда Фрося уже работала уборщицей «у трампарку» – в трамвайном парке, недалеко от больницы Павлова. Должно быть, в 1961 г. она жила какое-то время у нас, когда вал пульпы, грязи, грунтовых вод залил трамвайный парк, больницу… Было много погибших, что очень долго скрывалось. Видимо, очень хотелось властям залить Бабий Яр – могилу тысяч расстрелянных там евреев. Но Фрося нам рассказывала, что там было...
Когда мы расчищали с Зайчиком могилу Фроси, подруга спросила меня:
– К ней никто не ходит?
– А некому ходить, – ответила я. – Нет у нее никого...
Раскручивая воспоминания, понимаю, какой же страшной была жизнь Фроси. Она с братиком Васей осиротела, но приемная семья «дядини» (жены дяди) сурово приняла детей. Пятилетней Фросе нашлась работа – нянчить маленькую тезку, дочку родственников. Так с пяти лет и стала нянькой, домработницей. А вот братика кормить не хотели – она уверена была в том, что его отравили. «Пiшов пасти телят, прийшов додому, напився води, пiшла ротом пiна, вiн упав i забився, так i помер. Потiм було слiдство, всi сусiди знали, що хлопчика отруїли, але хазяї дали грошi, i справу закрили». Соседи не стали вмешиваться, да и поздно уже было: мальчика не вернуть. Так Фрося росла одна. А замужем была дважды. Я помнила, что второго мужа Фроси звали Иваном. «Та я ж не знала, що це такий грiх – двiчi виходити замiж. От же твоя мама бiльш не вийшла замiж, як твiй батько загинув», – так говорила мне Фрося, одобряя маму, которая осталась верна своему погибшему мужу.
Дочку свою Марийку Фрося «поховала в однiй сорочцi» в страшный голод в 1933 г. Ее старший сын Петро Сорочинский «пiшов просити милостиню, старцювати». Так больше она и не видела сына. Мой отец пытался найти его, Фросю вызывал следователь, показывал фотографию ее детей. Она так просила, чтобы он отдал ей эту фотографию, но следователь сказал: «Мы же хотим найти вашего сына. Потерпите немного». Но началась война, погиб мой отец, погиб и тот следователь... Кого искать после такой войны?
Но странно, что в одном учреждении я увидела стенгазету, где среди фотографий героев – участников Великой Отечественной войны было и фото Петра Ивановича Сорочинского. Я не постеснялась пойти в отдел кадров и спросить, откуда родом этот человек. Оказалось, именно оттуда: Житомирская область, Руженский район.
Я пошла к нему, зашла в кабинет, извинилась, спросила о месте, где жил, спросила о матери. «Я год назад ее схоронил», – сказал он. Ему было девять лет, как и сыну Фроси, и Фроси уже год как не было в живых. Я извинилась и ушла, ничего не сказав. Мог ли голодный девятилетний мальчик забыть настоящую мать и признать матерью приемную? Не знаю. Могла ли быть деревня Сорочинцы, где у многих были одинаковые фамилии? Конечно... Взял ли кто-нибудь голодного ребенка к себе, если кормить было нечем? Опять не знаю. Вот так это было.
А еще мама увезла вместе с нами Фросю как члена семьи в эвакуацию. Мы еле поспели к одному из последних составов, попали в теплушку, где раньше возили уголь. Все было пропитано угольной пылью. Фрося на каком-то полустанке вышла со мной на руках, чтобы умыть мне лицо, а поезд без гудка вдруг поехал. Фрося побежала, успела вскочить на подножку последнего вагона, подножка под ней подломилась… Спасибо, солдатик стоял в тамбуре, он втянул Фросю в вагон: «Счастливая ты, баба, или ребенок твой счастливчик». Так мама вместе с бабушкой и моим пятилетним братом дождались нас с Фросей. Мама держалась за сердце в полуобморочном состоянии...
Да, некому посещать могилу Фроси. Ее соседи по улице Малиновского, где она получила комнатку в общежитии трамвайного парка, вряд ли помнят ее. Я точно знаю, что мама хотела забрать Фросю к нам, когда она состарилась и тяжело заболела, но тут соседи проявили завидную прыть и не отпустили ее: «Всегда ты с этими евреями, мы хоть похороним тебя по-христиански». Фрося уже так ослабела, что не смогла защитить ни евреев, ни себя. Было ей ровно 80 лет. А раньше она пыталась давать отпор «доброжелателям», которые злились на нее за то, что «работает на евреев». Как-то Фрося, крепко держа меня за руку, сказала им: «Вони евреї, але дуже хорошi люди». Она сжала мою руку, и мы ушли, а я почувствовала некоторое злорадное превосходство над этими кумушками. Вот такие же «милые соседи» из общежития на улице Малиновского со злостью, неодобрительно смотрели на огромный венок из живых цветов, укрывший гроб. Его положила моя мама... А на кладбище пойти, конечно, некому.
Сколько раз мама пыталась устроить Фросю домработницей к своим знакомым. Ничего из этого не получалось. Через месяц, самое большее, Фрося возвращалась со слезами на глазах: «Не можу я там робить. Вони поганi люди...»
Но вот пришла смерть… Я смотрела сквозь слезы на опечатанную комнатку Фроси, на узелок с ее вещами. Там был и белый шерстяной платок в цветах и ягодках. Я любила его надевать – «прындала на себе», как говорила Фрося. А она любила, когда я надевала этот платок и пела украинские песни на печи, когда мы приезжали в село к ее двоюродной сестре Марии. Она и научила меня украинским песням, я помню их до сих пор: «Їхав козак на вiйноньку, прощав свою дiвчиноньку. Прощай, дiвчина, чорнобривонька, а я пiду на вiйноньку...»
Она успела перед смертью настойчиво всунуть мне свои любимые, очень ценимые ею сапоги – «хромовi». «Вiднеси Мiшi», – просила она. А младшему моему сыну Мише хотя и было 10 лет, но нога его так выросла, что сапоги оказались малы. Пришлось отдать санитарке в больнице, где я работала. Она еще и носом покрутила: видимо, не модные.
Вот таким было это посещение Киева. Футбол «Евро-2012», орущий невыносимой «музыкой» Крещатик, закрытый для нормальных людей, с отделенной вопящей фан-зоной. Огромные парни в метро в незашнурованных кроссовках на больших ногах, с бутылкой пива у рта. Иностранцы...
Встречи с друзьями. Очередная потеря... все было.
И Лерка, моя самая близкая подруга, с больной ногой. Я смотрела с ее балкончика, как она, прихрамывая и подволакивая ногу, шла с работы. За широким окном у нее «паслись» воробышки, прибегал иногда бельчонок, для которого на подоконнике лежали наготове орешки...
Как мне нравится, когда она смеется. «Иду как-то с работы, а охранники из соседней фирмы орут на меня, где, мол, я хожу, бельчонок прибегал, а меня нет».
– Между прочим, я с работы иду, – засмеялась Лера. – Вы могли бы сами покормить его.
– А чем?
– Он всё ест...
Уважаемые читатели!
Свои литературные произведения для публикации в рубрике «Творчество читателей» присылайте по адресу электронной почты redaktion@evrejskaja-panorama.de. Принимаются только тексты размером до 10 тыс. печатных знаков с пробелами. Редакция не рецензирует присланные материалы и оставляет за собой решение об их публикации.
© 2015 Еврейская Панорама. Все права защищены.
