Мирон Абрамович Львов-Бродский родился в октябре 1939 г. Все его предки – из Днепропетровска (Екатеринослава). В 1928 г., когда отцу, Абраму Мееровичу, исполнилось 24 года, он женился на будущей матери Мирона, Евгении Иосифовне. Поселились у родителей мужа, благо дом у них был свой, большой, и при нем сад.
Довоенные годы Мирон, естественно, не помнит, в 1941-м ему было два года. Отец тогда работал на электрозаводе, покинуть производство ему в начале войны не разрешили, и мать с двумя детьми отправилась поездом в Андижан в Ферганской долине Узбекистана. Было это в октябре 1941-го. Через несколько месяцев эвакуировался и завод, но отца уже забрали в армию.
Почти всю войну мать с детьми прожила в Андижане. В памяти Мирона, как кадры в кино, мелькают арыки, базар, женщины в паранджах. Узбеки, у которых поселили Львовых-Бродских, иногда приглашали их на плов. Эвакуированным они давали вилки, а сами ели руками. Надо сказать, что к приезжим местные жители относились неплохо, особенно к детям. Дети часто болели, в том числе и Мирон.
Но Холокост эту семью миновал. По отцовской линии было пять братьев, из них двое погибли на войне: один был танкистом, второй – пехотинцем. Осталось три брата, один из них потерял на фронте ногу. В живых сейчас уже нет никого, но их дети и внуки живут в Израиле. У дедушки по материнской линии от двух жен было шестеро детей. Сейчас жива только одна дочь. И она с семьей в Израиле, ей уже 92 года.
Возвращались из эвакуации в 1944 г. – в товарных вагонах. Каким-то чудом мать достала трехлитровую бутыль меда и несколько пачек сухого печенья, и всю дорогу – неделю или полторы – она кормила детей только печеньем с медом. После этого Марк лет до 40 органически не мог переносить даже запах меда: печенье ел, а мед – нет.
Добравшись до Днепропетровска, поселились в уцелевшем бабушкином доме. Но хозяевам досталась лишь половина дома: во второй поселили большую семью возчика Дрогалюка. Были у него и лошади, и корова, свое молоко – в общем, жили Дрогалюки по тем временам неплохо.
Где-то в 1945 г. отец демобилизовался. Приехал, привез трофейную ткань, детям пошили новые костюмчики, к которым они сами пришили погоны и так ходили. По маминым рассказам, отец до войны был добрым, покладистым человеком, а после армии стал много выпивать и гулять. И в 1947 г. они разошлись.
Матери дали квартиру на улице Гостиной (ныне улица Гопнер), в том месте, где когда-то был Дом культуры фабрики им. Володарского, а сейчас стоит новый, самый большой в Европе еврейский общинный центр. Там-то они и прожили более или менее благополучно вплоть до призыва Мирона в армию в 1958 г.
После войны синагоги в городе не было, так что миньяны собирались по домам. Собирались тайно, наказания за это были строгими. Сам же город стоял в руинах, многие жили в развалюхах, а мальчишки были настоящими детьми развалин. В них они проводили целые дни. Часто находили оружие и боеприпасы. Один из мальчишек погиб от взрыва разбираемой гранаты.
Мирону запомнился случай, когда его первый раз носом ткнули в еврейство. Во время какой-то игры он ударил свою соседку – такого же возраста, как и он сам, оба учились во втором классе. Ударил потому, что их дразнили «жених и невеста». Девочка пожаловалась на него старшей пионервожатой, но не за то, что он ее ударил, а за то, что она якобы видела, как он красным галстуком дома мыл полы. Собрался совет пионерской дружины, построили саму дружину, и пионервожатая сказала примерно так: «Этот народ сам не так участвовал в этой войне и не оценил пролетарскую кровь, поэтому и моет полы красным галстуком».
Сдерживая слезы, Мирон пытался доказать, что галстук настолько маленький, что им невозможно мыть полы, но не сдержался – расплакался. Из школы его тогда не выгнали, из пионеров тоже. Но когда ему стукнуло 14 лет и его принимали в комсомол, то вспомнили это дело. Раздражала и двойная фамилия – Львов-Бродский: ишь, жиды, понахапали себе всего, и фамилии тоже!
Мама тогда работала калькулятором (что-то вроде помощника бухгалтера) на фабрике, производившей спорттовары. Она целый день была на работе: тогда было так заведено, что если начальник до десяти вечера не уходит домой, то и остальные должны быть на рабочем месте. Поэтому дети были предоставлены сами себе и основное время проводили не за уроками, а на улице. У всех ребят были рогатки, после школы ходили стрелять воробьев. Вечером собирались, ощипывали этих заморышей, жарили их на костре. Есть там особенно было нечего, но хоть что-то во рту, хоть какой-то привкус мяса.
Окончив школу в 1957 г., Мирон попытался поступить в строительный институт, но не поступил. Нельзя сваливать это на пятый пункт – отличником он отнюдь не был. Тогда мама устроила его учеником токаря на завод строительных машин в Днепропетровске.
А через год, в 1958-м, Мирона призвали в армию. Служили тогда три года. Хотя о евреях в казарме отзывались очень плохо, но лично на себе особой агрессии Мирон не испытал. В армии же он окончил подготовительные курсы для поступления в институт. В то же время он уже понимал, что в Днепропетровске поступать нет смысла, поскольку в Украине в те годы евреев в вузы практически не брали.
Полностью эту статью вы можете прочесть в печатном или электронном выпуске газеты «Еврейская панорама».
Подписаться на газету в печатном виде вы можете здесь, в электронном виде здесь, купить актуальный номер газеты с доставкой по почте здесь, заказать ознакомительный экземпляр здесь
© 2015 Еврейская Панорама. Все права защищены.
