Среди русскоязычных писателей Израиля Ион Лазаревич Деген занимает особое место по многим причинам и прежде всего потому, что его творчество неотделимо от его удивительной жизни. Мне приходилось писать о нем в контексте разговора о героизме и рабстве, о военном и гражданском мужестве.
В своей автобиографической книжке с многозначительным названием «Из дома рабства» Деген рассказывает о том, как он, 20-летний лейтенант-танкист, находившийся в августе 1945 г. в резервном полку, стремился демобилизоваться, с тем чтобы иметь возможность поступить в медицинский институт. Он приходит за советом к своему комбату, полковнику, дважды Герою Советского Союза Давиду Драгунскому.
«Гвардии полковник молча долго смотрел на меня, потом вдруг сказал на идиш:
– Антлейф, ингелэ (убегай, мой мальчик).
Значение слов мне, конечно, было понятно. Не понимал я только их смысла. Комбат заметил это и рассказал мне о том, как его еврейское происхождение мешало ему в детстве и после, даже и сейчас. Рассказал, что все его товарищи – не евреи, даже значительно менее способные и не дважды Герои – уже генералы, а он всё еще полковник.
– Антлейф, ингелэ, нечего тебе, еврею, делать в армии… Если ты будешь хорошим врачом, у тебя появится хоть какая-то независимость. Может быть, это и будет защитой от антисемитизма. А вспомнишь мое слово – он будет с каждым годом страшнее».
Разговор этот происходит летом 1945-го, только что кончилась война, где главным лозунгом, главной целью побежденной стороны было уничтожение еврейства. И вот победитель в этой войне, ее герой, 35-летний еврей, у которого в Холокосте погибла вся родня, говорит другому победителю, 20-летнему еврею, о том, что антисемитизм в их стране будет всё страшнее, и с отеческой теплотой советует ему на идише, этом языке их предков, бежать из армии-победительницы. Театр абсурда? Нет, реальная советская действительность 1940-х гг.
У двух участников этого разговора – общее боевое прошлое. Младший 17-летним мальчишкой, не окончив школы, ухитрился попасть на фронт, пройти через все мыслимые и немыслимые испытания, воевал в разведке, командовал танковым взводом, ротой, был изранен, увешан наградами, дважды был представлен к званию Героя Советского Союза, но получил отказ из-за еврейского происхождения; обладая явным поэтическим даром, в том военном аду писал стихи, одно из которых впоследствии Евгений Евтушенко назвал лучшим стихотворением о войне.
Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам еще наступать предстоит.
Это написано в декабре 1944 г. Вот такое у него было видение и ощущение войны.
Старший же, будучи лучшим комбригом знаменитой танковой армии Рыбалко, получил две геройских звезды. Одну – за форсирование Вислы и создание Сандомирского плацдарма, на котором он вел упорные бои, сам возглавляя танковые атаки. А другую – за форсирование берлинского Тельтовского канала и соединение с частями Второй танковой армии генерала Кривошеина (тоже еврея, между прочим; см. также стр. 30), что привело к рассечению немецкого гарнизона и падению Берлина. Затем был стремительный бросок бригады на Прагу и ее освобождение.
Драгунский славился не только личной храбростью, но и поразительной изобретательностью, находчивостью в боевых условиях. Откуда у этого сына портного из украинского местечка было такое уменье воевать, такое презрение к опасности, такой порыв вернуться на поле боя, заставлявший его, тяжело раненного, досрочно выписываться из госпиталя и устремляться в свою бригаду, сказать трудно. Но то была его война, где в пламени Холокоста погибли более 70 его родственников, в том числе отец, мать, две сестры, где на фронте пали два его брата. И парад Победы на Красной площади, в котором он участвовал, был его личным парадом.
Но парад кончился, и начались послевоенные будни, в которых ему постоянно приходилось помнить о своем еврействе, медленно карабкаясь по лестнице должностей и званий, служить на окраинах империи – в Сибири, в Закавказье. Генерал-майора ему дали в 1949-м по окончании Академии Генштаба. Потом он командовал дивизией, армией. В конце 1960-х уже в звании генерал-лейтенанта стал начальником Высших офицерских курсов «Выстрел». Он понимал: за карьерный рост приходится расплачиваться созданным ему реноме послушного еврея. Его использовали для демонстрации отсутствия антисемитизма в стране, посылали на всевозможные международные конференции, где он говорил о дружбе народов, царящей в Советском Союзе, осуждал сионизм, «израильскую военщину». Расплачивались же с ним за послушание звездами на погонах, в конце концов он стал генерал-полковником.
У его младшего собеседника, которому Драгунский после войны дал совет убегать из армии, жизнь складывалась по-другому. Он стал не просто врачом, а блестящим, известным врачом, хирургом-ортопедом, которому даже антисемитские эскапады его начальников не помешали сделать карьеру, стать доктором медицинских наук. В 1977-м он, тем не менее, бежал «из дома рабства», в котором оставался его бывший командир, уехал в Израиль и там тоже получил признание и известность как замечательный врач и писатель.
Оттуда Деген следил за тем, что происходило в стране, где он родился, воевал и прожил полвека. Когда по телевидению показали знаменитую пресс-конференцию, предшествующую созданию Антисионистского комитета, во главе которого должен был встать генерал Драгунский, Деген писал: «Драгунского трудно было узнать. Нет, не потому, что он постарел. И тогда, в 1945 г., мне, 20-летнему лейтенанту, он казался почти стариком. Всё относительно. Нет. Тогда он был человеком, героем, личностью… Сейчас это была жалкая марионетка в компании марионеток. Сейчас его окунули в дерьмо по самые уши, а он радовался запоздавшему на 20 лет очередному воинскому званию. В этот вечер навсегда перестал существовать для меня комбриг Драгунский. В этот вечер я окончательно понял, что военное и гражданское мужество – величины несравнимые».
В Израиле Ион Деген, этот человек, в высшей степени обладающий и военным, и гражданским мужеством, написал ряд книг, одну из которых – «Из дома рабства» – я цитировал. Но были еще и другие: «Стихи из планшета», «Портреты учителей», «Голограммы»… Эта последняя представляет собой сборник коротких миниатюр, в которых война, российская и израильская жизнь увидена острым и точным взглядом.
Представляем сегодня читателям «ЕП» некоторые из этих зарисовок.
Михаил РУМЕР
Война
Хорошая смерть. На станции Котляревская при отступлении мы обнаружили железнодорожную цистерну со спиртом. Солдаты взбирались и черпали спирт котелками, флягами, банками от немецких противогазов и другими емкостями. Надрались мы как свиньи. Говорили, что этот солдат полез, уже порядочно набравшись. Мы видели, как он наклонился над люком, чтобы зачерпнуть спирт, и вдруг исчез в цистерне. Вытащили его уже бездыханного. Непростая это была работа. Закопали его тут же, рядом с путями. Выпили за упокой души. И снова полезли на цистерну за спиртом.
Охота. Посреди крохотного скошенного поля на увядшей ржаной стерне столбиком стоял заяц. Его отчаянный крик не заглушала бешеная стрельба. С четырех сторон поля в зайца палили из всех видов оружия. Я тоже вытащил парабеллум, но устыдился и спрятал пистолет в кобуру. Охота завершилась убийством старшины из стрелковой дивизии. Пуля, правда, почему-то попала в него не спереди. А заяц, слава богу, убежал. С того дня я невзлюбил охоту.
Потеря. Много потерь было в моей жизни. Я старался как можно быстрее вытравить память о них. Не думать. Не жалеть. Зачем изводить себя, если нельзя ни исправить, ни вернуть? И всё же одна потеря...
На Кавказе шли бои. Война, как скажет мой трехлетний сын, это плохая тетя. Но нет соответствующего эпитета, когда пишешь: «бой на заснеженном перевале на высоте более трех километров». Для этого люди еще не придумали нужного слова.
Ко всему, мы страшно голодали. В течение пяти дней у меня во рту не было ни крошки съестного, если не считать сыромятного ремешка танкошлема. Незаметно за три дня я сжевал его до основания.
И сейчас, много лет спустя, до моего сознания дошла простая истина: был ведь и второй ремешок. С металлической пряжкой. Пряжку можно было срезать. Можно было съесть еще один ремешок.
Никогда я не прощу себе этой потери.
Совдепия
Подарок. Студент был беден, как мышь в синагоге. Близился день рождения Юли. Они познакомились, когда начинающая студентка-медичка навестила его, раненого, в госпитале. Сейчас нежная дружба связывала славную девушку и молодого человека, еще не отягченного любовным опытом. Многие домогались Юлиной взаимности. Студент догадывался о предстоящем турнире подарков. Но что он мог подарить ей? А если попробовать...
Садовник согласился на эксперимент. Дело не в трояке, который студент выскреб из кармана. Садовнику самому было интересно увидеть, что получится.
Студент уколом впрыснул метиленовую синьку в корень куста самой красивой белой розы. Цветы должны были распуститься через три дня, в день Юлиных именин.
Садовника настолько поразила невиданная красота, что, срезав три голубых розы, он вручил их студенту вместе с трояком.
Вечером к Юле пришли гости. Подарки один дороже другого. Юля вежливо восторгалась ими, благодарила поклонников и подруг. Смущаясь, студент преподнес длинный сверток, завернутый в газету. Юля развернула его и ахнула. И гости ахнули вместе с именинницей. Голубые розы! И какие! Этого ведь не может быть! Нет таких роз в природе!
Юля впервые поцеловала студента.
У поклонников это не вызвало восторга.
Справедливость. К весне 1933 г., когда голод стал уже невыносимым, мама решила расстаться с последней ценностью, оставшейся после смерти отца. За обручальное кольцо она принесла из Торгсина муку, масло и сахар. Можно было одуреть от запаха готовившихся в духовке сдобных булочек. Вечером мама ушла в больницу на ночное дежурство.
Неполных восьми лет, но единоличный хозяин в доме, я пригласил своих многочисленных друзей, бойцов нашей уличной дружины, таких же изголодавшихся, как я. Не знаю, где, в какую эпоху был пир, подобный этому.
Утром, когда мама вернулась домой после бессонного дежурства, в доме не было ни единой булочки. Мама била меня смертным боем. Я кричал от боли и плакал от обиды. Гены добра и справедливости предопределили мое поведение. Поэтому я не мог понять, за что мне доставались эти тяжкие побои.
Но сегодня, много-много лет спустя, верховный суд моей совести маму тоже признал невиновной.
Жертва пропаганды. После Шестидневной войны в Советском Союзе циркулировал анекдот:
– Рабинович, почему вы не гладите брюки?
– Понимаете, включаешь телевизор – Израиль, включаешь радио – Израиль, так я уже боюсь включать утюг.
Пришел ко мне на прием пациент. На амбулаторной истории болезни значилось: Израиль Давидович Юровский. До него на приеме у меня была пациентка. Сейчас, что-то вспомнив, она вернулась в кабинет. Взгляд ее упал на амбулаторную карточку.
– Боже мой, и тут Израиль.
Она безнадежно махнула рукой и вышла, так и не спросив ни о чем.
Реакция. Январское утро 1970 г. Час пик иссяк. В троллейбусе, спускавшемся к площади Ленинского комсомола, бывшей Сталина, бывшей Третьего Интернационала, бывшей Царской, количество пассажиров приблизилось к норме. В голову троллейбуса неторопливо шел высокий плотный мужчина лет 35. Возможно, он задел сидевшую у прохода седовласую старушку или просто так, для своего удовольствия сказал:
– Простите, Голда Меир.
Старушка подняла голову и мгновенно ответила:
– Ничего, Адольф Виссарионович.
Мужчина быстро подошел к водителю, чтобы пассажиры не увидели его покрасневшей смущенной физиономии. В разных концах троллейбуса появились осторожные улыбки.
Точка зрения. Просторная женская уборная огромного шопинг-центра оглашалась радостной песней двухлетнего карапуза, которому мама меняла подгузник. Мелодия, по-видимому, принадлежала исполнителю. Из кабины вышла дородная дама, окинула певца задумчивым взглядом и тихо сообщила пространству:
– Хоть кто-то счастлив.
Родина
Свой. Мы сидели с женой на переднем сиденье. На остановке в автобус поднялся солдат с винтовкой М-16 через плечо. Автобус тронулся. Солдат схватил рукой поручень, чтобы сохранить равновесие. Винтовка мешала ему достать из кармана деньги. Он снял М-16 и со словами «Подержи, пожалуйста» вручил мне оружие. Слово «пожалуйста» я уже знал. Об остальном догадался. Солдат получил билет, забрал у меня винтовку и кивнул в знак благодарности. Язык жестов я понимал лучше иврита, который начал изучать пять дней назад. Но дело не в языке. Вручить оружие совершенно незнакомому человеку? Бывший офицер Красной армии всю дорогу переваривал событие и никак не мог переварить.
Жена, видя мои душевные мучения, со свойственной ей логикой восстановила золотое равновесие во мне и в окружающем мире:
– Это ведь так просто. Он увидел, что ты свой.
Доверие. Благоухающее утро, еще не прожженное сентябрьским солнцем. Белые, красные, розовые олеандры, знакомые по прошлой жизни. Когда еще пополнится мой словарь названиями цветущего богатства, мимо которого я неторопливо иду на работу? Не до ботаники. Выучить бы на иврите слова, необходимые для повседневной жизни. Это единственная туча на безоблачном небе мировосприятия нового израильтянина.
Ион ДЕГЕН
Полностью эту статью вы можете прочесть в печатном выпуске газеты «Еврейская панорама».
Подписаться на газету вы можете здесь, заказать ознакомительный экземпляр здесь.
© 2015 Еврейская Панорама. Все права защищены.
