Одесский портной Семен Гун  

Согласно семейному преданию, наша фамилия была Гудзон. Но в 1919 г., во время переписи населения, моя бабушка высказала моему дедушке свое недовольство: «Что это за фамилия – Гудзон? Скажем – Гун, так-то лучше будет». Так и записали.
Мои предки жили в местечке Борщаговка под Киевом. Портняжное дело у нас в крови и передавалось из поколения в поколение: шил мой прадед Шулым, шил мой дед Шлёма, портным был брат отца Исаак. Поэтому одна из комнат нашего одноэтажного дома была мастерской.
Помню деда Шлёму – всегда с сантиметром на шее, ермолкой на голове, в подтяжках и в жилетке. Дед носил бородку и ловко орудовал допотопным утюгом, подставкой для которого служил кирпич. Утюг нагревался от древесных углей, и когда он чересчур раскалялся, дед выходил на порог дома, размахивал им, а от утюга летели искры. Я любил это зрелище.
Нитки, бархат да иголки –
Вот и все дела.
Да еще талмуд на полке –
Так бы жизнь шла да шла...
Бабушку звали Бруха, она занималась хозяйством: семья была большая – шестеро детей. Одним из них был мой отец. В ранней юности он перебрался из местечка в Одессу, тут познакомился с моей мамой Фирой Штильман. В 1933 г. они поженились, в 1934-м появился на свет я, а спустя три года – мой брат Шурик.
Жила наша семья в коммуналке, в комнате-фонаре на улице Подбельского, 27, рядом со знаменитым Одесским цирком.
Мою мать и ее сестру воспитали приемные родители, но она любила их, как родных. Почему так произошло, мать не рассказывала. Догадываюсь, что их сиротство стало следствием одесских погромов. Мой второй – героический – дед Лазарь Альперт не был портным. В годы Первой мировой войны он был бравым николаевским солдатом, попал в австрийский плен. А спустя пару лет, проведенных в плену, дед из таких же, как он, военнопленных сколотил команду. Вместе они вскрыли склад, украли военную форму, переоделись австрийскими солдатами и, перейдя линию фронта, вернулись на родину. Наше трудное детство, годы взросления прошли рядом с дедом Лазарем, его влияние на нас было очень велико. Дед был физически очень здоров, работал в цирке кузнецом, подковывал лошадей, расчищал им копыта, подрезал ногти слонам. Иногда брал с собой меня или брата – подавать инструменты.
Как раз с подрезанием ногтей произошла однажды такая история. Вызвали как-то деда в очередной раз делать педикюр слонихе. Это был необычный процесс, наблюдать за которым всегда собиралось много людей. Дед, как всегда, надел кожаный фартук, приготовил инструменты. Слониха поставила ногу на специальную деревянную подставку. Дрессировщик – был такой заслуженный артист Борис Эдер, – стоя рядом, успокаивал свою подопечную. Но тут неожиданно Эдера позвали к телефону. И надо ж было так случиться, что именно в это время дедушка неосторожным движением, видимо, уколол пациентку. Слониха, обхватив деда хоботом, подняла его вверх и начала раскачивать из стороны в сторону. Еще немного – и произошла бы беда. Побежали за Эдером. Тот, подоспев, зашел сзади к слонихе, начал ее поглаживать, что-то ей ласково шептать. И слониха вернула деда на место.
Дед Лазарь умер, когда ему было 93 года, за распитием шкалика. Они с приятелем решили посидеть по какому-то случаю, приготовили легкую закуску, открыли шкалик, а пробка упала на пол. Дед нагнулся поднять и умер. Такая легкая смерть.
Будет день, и будет пища,
Жить не торопись.
Иногда богаче нищий,
Тот, кто не успел скопить.
Тот, кого уже никто нигде
Ничем не держит.
Детьми мы приезжали в Борщаговку каждое лето. Последний раз я гостил в местечке в 1940 г. А летом 1941-го наша поездка на малую родину почему-то не состоялась. Все, кто поехал туда тем страшным летом, там и остались. Немцы сразу взяли местечко в окружение, а заняв его, согнали все еврейское население, в том числе папину родню, и расстреляли. Не всех: оказавших сопротивление повесили. Погиб дедушка Шлёма, погибла бабушка Бруха, их старшая дочь Соня с дочкой Ривой и мужем Беней. Мой старший дядя Иосиф тоже погиб, только на фронте в 1941-м. А моему папе повезло – он выжил.
Когда началась война, мне не было семи лет. В то воскресное утро 22 июня мы с отцом поехали в санаторий на Куяльнике – проведать его товарища. Добирались долго, двумя трамваями. Когда папа беседовал с приятелем, в палату вбежала медсестра с криком: «Война, война!» Я ее как сейчас вижу. Сразу все бросились по домам. Нам с отцом с трудом удалось влезть в переполненный трамвай. Все торопились куда-то, из магазинов несли мешками мыло, хлеб, сахар, крупы.
Нашей семье повезло: мы смогли эвакуироваться из осажденной немцами Одессы. Папа тогда работал на Одесском консервном заводе и вывез нас последним пароходом. А то нас ждала бы та же участь, что и папину родню в Борщаговке.
Отец отправился воевать на фронт. А мы отправились в эвакуацию: сначала в Тобольск, потом – в Тюмень. Жили и ждали возвращения домой. И дождались.
В боях под Сталинградом отец получил серьезное осколочное ранение, долго лечился в госпитале, один осколок врачи так и не смогли вытащить. Из госпиталя отец вернулся к нам на костылях. И когда в апреле 1944-го советские войска освободили Одессу, мы в теплушке отправились домой. Дорога заняла два с половиной месяца. До освобожденной Одессы мы не добрались, нас высадили на небольшой станции: одесский вокзал был разрушен. Мы наняли телегу с двумя лошадьми, погрузили на нее свой нехитрый скарб, продукты и по центральной улице города отправились пешком домой, на Коблевскую. По дороге, помню, было много разрушенных домов. Бомба попала и в величественное здание Главпочтамта на Садовой, что по соседству с нашим домом.
Прием в родном дворе не был теплым. У ворот нас встретила дворничиха Христя. Увидев нас, она закрыла ворота и стала истошно кричать: «Что, вернулись из теплых мест?! Езжайте обратно в свой Ташкент!» Это Тобольск-то и Тюмень – теплые места? Но Христя не разглядела как следует отца. Раненый фронтовик в военной шинели, он в сердцах занес над ней один из двух костылей. Опешив, Христя заголосила, уже на другой лад: «Ой, дядя Толя, извините, не признала!» Но в родную квартиру на третьем этаже нам попасть не удалось: в двух наших комнатах обосновались новые жильцы. Приютила нас соседка по коммуне – трамвайный кондуктор. Замечательная Матрена Фуковская не только пустила пожить все наше многочисленное семейство в свою 15-метровую комнату, но и сохранила часть вещей и мебели, которые мы оставили, покидая Одессу. Так, всемером: я, брат, отец, беременная мать, ее сестра, дедушка Лазарь и бабушка Рися – мы и жили какое-то время, пока папа снова бился. На этот раз – за освобождение нашей квартиры. И через полгода, 5 января 1945 г., мы торжественно въехали обратно в родные стены. В тот же день мама от волнения родила нам сестренку.
Портными были не только прадед, дед, дядя Исаак. Портнихой была и сестра матери Нина. У нее была завидная скорость: парусиновые брюки она шила за 40 минут. И младший брат отца, дядя Ефим, классно владел иглой. Выпускник Киевского мединститута, он получил назначение в часть. Там ему выдали офицерскую форму, но чем-то она ему не приглянулась. Тогда он попросил, чтоб ему дали ткань, сел и сам пошил себе форму. Все были в шоке: вот так врач приехал! Ефим не дожил до Победы. Семья получила извещение, что он пропал без вести. Позже мы узнали, что дядя Ефим попал в плен и погиб в концлагере уже перед самым концом войны.
Мой отец сначала портняжил дома на швейной машинке «Зингер» с ножной педалью без привода, подрабатывал в свободное от основной работы на консервном заводе время. Тяжело было: отбарабанив восемь часов на службе, он приходил домой, ужинал, ложился отдохнуть час-другой, а потом до глубокой ночи что-то шил в нашей с братом комнатке, а мы спали при свете лампы под шум работающей машинки.
Опустилась ночь.
Отдохните, дети.
День был очень жарким.
За стежком стежок.
Грошик стал тяжел,
Ой, вэй!

Записала Наталья БРЖЕСТОВСКАЯ

Подписаться на газету в печатном виде вы можете здесь, в электронном виде здесь, купить актуальный номер газеты с доставкой по почте здесь, заказать ознакомительный экземпляр здесь

Социальные сети