Октябрь 31, 2014 – 7 Heshvan 5775
Минск, Москва, Мюнхен…

image

Еврейские судьбы 

Меня зовут Анна Иосифовна Резник. Я родилась в 1917 г. в Минске. Семья была хорошая, дружная. Отца, неудавшегося нэпмана, в 1933 г. арестовали, искали золото. Продержали два месяца в тюрьме, там он заразился сыпным тифом, от которого и умер через две недели после освобождения. Остались мама и мы трое: две девочки (16 и 13 лет) и мальчик 9 лет. Мама окончила экстерном гимназию в Смоленске, куда ездила сдавать экзамены. Она была учителем русского языка, человеком очень грамотным. Потом окончила курсы воспитателей и работала в детском саду.
В Минске я с отличием окончила юридический институт и в 1939 г. поступила в московскую аспирантуру – в институт Министерства юстиции. Но вынуждена была отказаться и остаться в семье, так как мама одна не могла нас обеспечить. На кафедре уголовного права минского института я работала ассистентом, вела практические занятия со студентами, хотя мне было всего 24 года. В 1941 г. даже успела сдать кандидатский минимум по марксизму и по уголовному процессу.

***

Перед войной мама заведовала детсадом в Минске. За пять дней до войны она вывезла его за город, на дачу – всего в 18 км от Минска, в Ратомке. Возвращаясь 23 июня в город за продуктами для детей, она узнала о начале войны. Вечером стали приходить родители, в Минске 23-го было еще спокойно. И мы решили маму отправить в Ратомку, а поезда, паровики, уже не ходили. Я ее посадила в машину, за которую заплатила 100 руб. (по тем временам колоссальные деньги). Доехала она туда или не доехала – не знаю, Минск начали бомбить. И его бомбили с 10 утра до 10 вечера непрерывно. Мы стояли и ждали: вот сейчас на нас упадет бомба!..
А вечером, когда прекратилась бомбежка и весь город горел, мы – я, брат и сестра – решили пойти к маме в Ратомку пешком. Пересидели ночь в лесу под городом. Утром вышли на дорогу, но вся она была запружена отступающими войсками, причем буквально впритирку, так что пробиться через этот колоссальный человеческий массив было невозможно. И мы были вынуждены слепо двигаться с этим потоком и надеяться, что детский сад вывезли: как можно себе представить иное? Но мы так до сих пор и не имеем достоверных сведений, что произошло с этим садом и с нашей мамой.
Три недели мы втроем двигались по Белоруссии на восток. Мы были совершенно не подготовлены для этого: туфли на высоком каблуке, без продуктов, без одежды – только ручной дамский портфельчик с фотографиями, документами и с полкило сахарного песка. Сахар мы растворяли в воде. Ни еды, ни денег не было. Никто организованно не кормил. Разжигали костры, варили что-то, какой-то суп, от которого мой брат отравился и с температурой 40°C двигался с нами дальше. Вообще же сказать, что мы ели эти три недели, я не могу. Где-то нам продавали чашку молока, где-то просто жалели нас, оборванных. Спали вповалку, на голой земле.
Из Минска пешком дошли до Рославля Смоленской области, это было 13 июля. Оттуда на угольных платформах добрались до эвакопункта в Мичуринске, где зарегистрировались. Направление получили в Казань, куда прибыли уже в августе. У меня в портфеле был диплом юриста. Я пошла в прокуратуру Татарской Республики и получила направление на работу в районную прокуратуру, помощником прокурора. Это был город Огрыз на Транссибирской магистрали. Здесь я проработала два года.
***
То, что я еврейка, я знала сызмальства. Лет в семь родители пригласили учителя, и я год занималась ивритом. Потом учитель уехал в Палестину, и мои занятия прекратились. А вот с антисемитизмом я впервые столкнулась именно в эвакуации. Вот такой, например, эпизод. Я уже работала помощником прокурора, и мне нужно было снять квартиру. Татарка, у которой я хотела снять комнату, приняла меня с распростертыми объятиями – помощник прокурора, большой начальник. И говорит мне: «Тут приходили экуированные яуреи – но я их не пустила». – «Ах, – говорю, – тогда я к вам не пойду: я тоже еврейка». Темная неграмотная татарка, не видевшая евреев никогда в жизни, а у нее, тем не менее, уже настрой этот был.
Мой начальник, прокурор, был татарин. Я у него была помощником, и еще имелся следователь. В районе был судья, тоже татарин. Но со стороны коллег никакого антисемитизма я не чувствовала.
Потом пришел новый прокурор республики и выбрал себе четырех юристов, для того чтобы укрепить работу центрального аппарата, который был весь татарский. Прокурор был из Украины, ему нужен был русскоговорящий аппарат, грамотные юристы. Он выбрал четырех девочек, в том числе и меня. Так в 1943 г. я оказалась в Казани, в центральном аппарате прокуратуры Татарии. В Казани я работала сначала прокурором следственного отдела (аппаратная работа). Потом отвели отдельный участок – прокурор по делам несовершеннолетних: прокуратура обратила свой взор на состояние детских колоний и т. п. Этим-то я и занималась, и было интересно.
О Холокосте знали мы очень немного: знали, что создают гетто, что заставляют носить желтые звезды. И в 1943 г. мы все еще надеялись, что найдем мамин детский сад, что он был вывезен (вывозили же какие-то предприятия, учреждения).
А потом после того, как освободили Минск в 1944 г., мы с сестрой стали писать запросы. И кто-то прислал открытку: наша мать была вместе с другими стариками сожжена в каком-то сарае. Когда закончилась война, мы ездили туда, были на многих могилах. Подробнее ничего узнать не удалось. В Минск я приезжала много раз, однажды мы приезжали даже втроем. Наш дом в Минске уцелел, несколько раз мы пытались в него попасть, но новые жильцы не пустили.
***
А потом я вышла замуж за москвича и прожила в Москве всю жизнь.
С мужем мы познакомились в Москве. Я приехала в прокуратуру Союза на совещание по делам несовершеннолетних, где выступала с докладами по пяти вопросам повестки дня.
У нас с мужем была общая беда: его мать тоже погибла в Минске. Сам он окончил авиационный институт и работал в НИИ-17: участвовал в создании этого института, возглавлял в нем отдел информации. Кроме того, занимался литературой, год учился в Литературном институте, был очень интересным и способным человеком. Он умер в 1984 г. в возрасте 70 лет.
В Москву я переехала в 1945 г. Мое увольнение было не таким простым делом. По закону могли и не отпустить с работы. Тогда же за самовольное увольнение могли даже судить. Вышла я из этого положения просто: дала почувствовать прокурору Татарии, русскому (Садовничий его фамилия), что он антисемит. Я пришла к нему с заявлением, рассказала о том, какую тяжелую эвакуацию я пережила, шла три недели пешком. А он мне говорит: «Что, бежали?» А я говорю: «Кому-нибудь было бы интересно, чтобы еще одна еврейская голова полегла?» Я себя уже не могла сдержать. Он тут же и подписал мое заявление, а мог бы и задержать, потому что по делам несовершеннолетних было много работы, и я везла достаточно серьезный воз работ. В 1946 г. в татарской прокуратуре был полный погром: уволили почти всех евреев, кто был в аппарате. Там были способные ребята, которые хорошо работали.
Сестра моя осела в Омске, брат – во Львове, а я переехала в Москву. Тут я тоже столкнулась с очень интересным антисемитом – прокурором Московской области. Нужно было сразу устраиваться на работу. Мне протежировала моя начальница – начальник группы по делам несовершеннолетних прокуратуры Татарии Фаина Яковлевна Файбишевская. Очень умная женщина, значительно старше меня. Она решила мне помочь устроиться на работу. Куда? Опять в прокуратуру. Позвонила прокурору Московской области и предлагает мою кандидатуру. Я тут же сижу рядом. «Как фамилия?» Моя фамилия – она же неопределенная. Тогда он ее по телефону спрашивает: «А имя-отчество?» И тогда она, глядя на меня, говорит: «Вы знаете, у меня только инициалы». А ему нужны были работники! Это была совершенно каторжная работа: давать заключения по делам в областном суде, приезжать в прокуратуру и отчитываться, причем по всем абсолютно делам, которые рассматривал кассационный состав! В общем, я там проработала около года, ушла в декрет, родила сына и больше, конечно, туда не вернулась. Через два года меня приняли в члены коллегии адвокатов. С 1948 г. и до 1996-го я проработала в Московской коллегии адвокатов. Половина адвокатов были евреи. Вообще старая адвокатура была очень интересной. И по своим нравственным устоям, и по своему составу, по своей квалификации – высокообразованные юристы.
В самой коллегии, конечно, антисемитизма не было, но имелись отдельные «экземпляры». В том числе в нашей консультации. И я их антисемитизм хорошо чувствовала. Но это были единицы. С момента принятия в коллегию и буквально до дня отъезда я проработала в одной и той же консультации. Стаж моей работы – около 60 лет! Я была заместителем заведующего консультацией в течение почти 30 лет, одной из тех, кто тянул коллегию. Но настал момент, когда пришлось уехать. Уехали мы 22 мая 1996 г., а еще 16 мая у меня был приговор по делу. Вела я разные дела – и уголовные, и гражданские. Были у меня и убийства.
Сначала мы жили во Фрайбурге, а теперь в Мюнхене. С уважением отношусь к тому, как немцы воспринимают тему Холокоста. И как они реагируют на различные проявления в этой области. А ведь приехать в Германию после всех потерь – гибели матери, всех родственников – было психологически сложно. Но тем не менее я с большим уважением отношусь к тому, как немцы принимают нас. Они достойны этого уважения. В Германии с антисемитизмом я не сталкивалась.
Внук и внучка окончили в Германии университеты, оба кандидаты наук, способные ребята. Сын живет в Москве, но приезжает. Поскольку занимается издательскими делами, то бывает на Франкфуртской книжной выставке-ярмарке. В 2012 г. я и сама написала о своей жизни книгу – писала не для всех, а для своих, для семьи прежде всего.

Подготовил Павел ПОЛЯН

Написать письмо в редакцию

Социальные сети