Прошлое и настоящее Ицхокаса Мераса  

Июнь 1, 2018 – 18 Sivan 5778
Двойные корни

Среди различных проявлений Холокоста есть и такое: еврейские сироты, попавшие в христианские семьи, где их окрестили и спасли. Потом некоторые из них так и остались христианами, как, например, покойный кардинал Люстиже, а другие вернулись в лоно иудаизма, но память о христианском прошлом живет в них, разрывая душу. К числу поcледних относится писатель Ицхокас Мерас. Он родился в 1932 г. в литовском городе Кельме. В 1941 г. его родители погибли от рук нацистов, а мальчика спасла и вырастила литовская крестьянская семья. Мерас окончил Каунасский политехнический институт, работал инженером и одновременно публиковался в литературной периодике на литовском языке.
Помню, каким событием для российской читающей публики было появление переведенных с литовского двух его романов – «Ничья длится мгновение» и «На чем держится мир», в которых открыто представлялась еврейская тема.
В 1972 г. Ицхокас Мерас репатриировался в Израиль (там он проживет до самой смерти в 2014 г.) и влился в многоцветье израильской литературы, существующей в разных языковых измерениях – ивритском, русском, а с легкой руки Мераса – и литовском. Его голос явственно звучал в этом разноязычье, а книги получили признание и публики, и критики. Мераса охотно и много переводили аж на 20 языков, присуждали ему литературные премии разных стран, а Литва наградила его орденом Великого князя Гедиминаса.
Критики писали о том, как свободно писатель оперирует авангардистскими техниками мировой литературы XX в. (внутренним монологом, потоком сознания), приспосабливая их к своим оригинальным замыслам, как он с романтическим пафосом изображает гордость, страдание, смирение обреченных людей.
А вот что он сам сказал о себе во время вручения ему в Чикаго премии Общества литовских писателей. «В карьере у Кельме лежит мать, родившая меня. В Кельме живет моя вторая мать, которой уже 75. В синагогу Кельме я когда-то ходил на молитву с отцом. Затем, будучи еще ребенком, я молился в костеле Кельме. Я пас отару в поместье у Кельме, у трех сосенок, у которых расстреляли мать, и видел, какая неестественно высокая и зеленая трава выросла на гравии. Приходя на кладбище Кельме, к могиле умершего своей смертью Дайнаускаса, я проходил мимо нескольких одинаковых могил – в них лежали те, которые стреляли у сосенок. Кельме научила меня смотреть на жизнь глазами литовца и не забывать о том, что я – еврей. Кельме – это моя Литва и мой Иерусалим.
В этом, должно быть, кроется все – мои отношения с еврейским народом и Израилем, мои отношения с литовским народом и Литвой, мое место в литературе и творческие стремления. В этом – весь я, человек и писатель, обыкновенный и сложный, ясный и противоречивый, как и эти двойные корни, кормящие меня. Таким я себя слепил не своими руками. Я – настоящий, хотя, может быть, и странный продукт нашей эпохи. И если в действительности у каждого человека есть свой ангел-хранитель, то меня сопровождали и, возможно, сопровождают два ангела: один – по имени Яхве, а другой – по имени Бог, единый в трех ипостасях. Возможно, поэтому, когда я пишу о еврее, я думаю о русском, латыше или чехе, а когда пишу о еврее и литовце, то думаю о человеке».
В рассказе «Тайная вечеря», предлагаемом вниманию читателей «ЕП», звучат главные темы творчества Ицхокаса Мераса – иудейско-христианского диалога и памяти о Холокосте.

М. Р.

Тайная вечеря


Вы когда-нибудь пробовали флоймен-цимес? Если нет – не жалейте. А если вы уже немало пожили на этом свете, так лучше и не пробуйте – ничего особенного: картошка, чернослив да жирная говядина, и все это зарумяненное, темно-коричневое, может, оттого, что долго томилось на огне, может, от слив, ничего особенного, просто несказанно вкусно – мама так готовила до войны, давно, когда была еще молодая, моложе меня, потому что теперь я старше ее; давно, когда была, наверное, такая же молодая, как эти две сестры, которые пригласили нас на ужин.
Они жили в Тель-Авиве, на улице со странным названием, таким непривычным на слух, что оно казалось ненастоящим, выдуманным, но я нашел ее без труда: в тот праздничный вечер машин в дремлющем городе было совсем немного, и можно было у каждого угла спокойно остановиться, не спеша прочитать на освещенных желтоватым светом табличках названия улиц и убедиться, что едешь в верном направлении.
А звали их, этих сестер, одну – Шошана, а другую – Шуламит, хотя когда-то, после войны, может, даже лет через десять после войны, когда я был студентом, а они, две девочки, пекли свои пирожки в песочнице просторного двора на улице Кястуче в Каунасе, одну из них, ту, черненькую малышку, мы звали Лилей, а другую, светленькую, – Лямой.
Лиля и теперь оставалась стройной брюнеткой, а Ляма превратилась в пышную молодую белокурую даму. Сестры тоже сироты, хотя как сказать – ведь они уже были взрослыми, когда умерла их мать, а вскоре и отца подкосил рак, и родителей похоронили рядом друг с другом здесь, на кладбище в Кфар-Сабе, и памятник поставили. Сестры тосковали об отце и матери, об отце, может, даже больше, потому что, когда Ляму похвалили за обильный и вкусный ужин, она тихонько сказала:
– Так меня отец учил: если что-то делаешь – делай как следует.
А Лиля спросила у меня – позже, много позже, когда все мы молча ели рубленую печенку, и вкус ее снова напомнил мне еду в отчем доме, она тихонько спросила:
– Откуда ты знал моего отца?
Ведь ей известно, что наши отцы были друзьями. Ведь и ее тетя, сестра отца, – она сидела вместе с нами за тем же столом – помнит меня младенцем: мне было два года, когда она уехала в Палестину. Видимо, это было слишком просто, слишком ясно и совсем не о том. Потому что это не Шошана, это Лиля задала мне вопрос. Лиля – маленькая девочка с улицы Кястуче.
И я ответил:
– Еще с тех времен, ты не можешь знать, тебя тогда еще на свете не было, они прорвали германский фронт, я выбрался из подвала и осматривался вокруг, зная, что можно больше не бояться, и меня схватил в охапку черноволосый, как ты, военный, ему меня показали, и он все допытывался: кто-нибудь остался в живых?.. ну хоть кто-нибудь?.. может, все же кто-то остался?.. а я сказал, что нет. Это и был твой отец. А теперь, когда я стал каунасским студентом, я иногда захожу к вам поесть. Поняла, девочка?
И неожиданно подумалось – неужто я и вправду полжизни живу впроголодь? Под немцами, сразу после войны и долго еще после того, до сих пор?
Никто не напомнил мне, что мы не в Каунасе и что я давно уже не студент. И плохо, что не напомнили.
– Вкусная маца в этом году, – сказала Ляма.
И правда, маца была очень вкусная.
– В маленьких упаковках всегда маца вкусная, – объяснила ее тетя.
И был день святой: последний день еврейской Пасхи и первый день католической – день Воскресения. Может, потому что была Пасха, не знаю, может, вспомнились изображения страстей господних, что видел в костелах, и пришло на ум, что крестные пути в Иерусалиме совсем иные, чем в храмах, но, наверное, подумалось о Страстной неделе и о скитаниях человеческих, и я спросил у своей сестры, которая тоже осталась в живых и сидела тут, рядом, за этим общим длинным столом. Я спросил:
– И почему нас тогда не погнали до конца, зачем вернули с полдороги к карьеру?
– Немцы велели на время оставить нескольких детей, чтобы не говорили: вот, взяли и всех сразу постреляли.
– Я думал, это ксендз отпросил.
– Он просил за всех, но не допросился. Стоял на взгорке и все осенял крестом издалека, хотел окрестить, потому что, говорил он, если благословить невинно убиенного, он кровью крещен будет.
– Я и думал, что это ксендз...
– Миколас рассказывал, а он ведь знал. Когда я была у Климене, он тоже жил там, ты разве забыл?
Я не забыл. Когда Диникене, переодев меня девочкой, чтоб никто не узнал, приводила на улицу Калну повидаться с сестрой, там иногда крутился угрюмый тип по имени Миколас, тот, что убивал евреев, но, говорили, это уже миновало, он больше не опасен.
А я тогда и вовсе не думал об опасности, потому что круглолицая девчушка с горящими черными глазами, туго заплетенными длинными черными косами – моя сестра, дочь Климаса и служанка его жены Климене, – спотыкаясь, торопливо бежала принести из кладовки и хлеба, и молока, и колбасы или какого-нибудь мяса. И Климене не смотрела в нашу сторону, болтала себе с Диникене, а Климас, собираясь, как всегда, на рыбалку, разбирал удочки, распутывал лески из конского волоса, вязал узелки или перебирал жирных белых опарышей – он доставал их из выгребной ямы и вымачивал, пока они не становились чисто белыми, – Климас, уже в крепком подпитии или еще только в блаженном предвкушении его, потому что он всегда пил, он и умер с перепоя – перебрав самогона, Климас время от времени бросал на меня ободряющие взгляды, и я ел, потому что всегда был голоден. А когда был голоден, то вспоминал, как аппетитно хрустят на зубах зеленые огурчики, разрезанные вдоль пополам и намазанные медом.
Тогда я спросил у Либы, мы всегда звали ее Либале-милочка:
– Интересно, жив ли еще ксендз из Моляй, он всегда кормил меня огурцами с медом.
– А ты и у него был? – спросила Либале.
– Нет, к нему я уже после войны изредка наведывался, когда бывал поблизости. Уже после войны, от случая к случаю.
– Жив еще, – сказала Либале. – 93 ему стукнуло, а жив. Он теперь алтарщиком в Жибуряй. Недалеко ушел за долгую свою жизнь – сколько от Моляй до Жибуряй?
– Девять километров.

Ицхокас МЕРАС
Перевод с литовского Софии Шлегель

Полностью эту статью вы можете прочесть в печатном или электронном выпуске газеты «Еврейская панорама».

Подписаться на газету в печатном виде вы можете здесь, в электронном виде здесь, купить актуальный номер газеты с доставкой по почте здесь, заказать ознакомительный экземпляр здесь

Социальные сети